Андрей Белый. Между мифом и судьбой

Воспоминания «Московские встречи» были проанализированы Ю. Л. Фрейдиным. Его подробный «мандельштамоведческий комментарий» выявил ряд нестыковок и нелогичностей в рассказе мемуариста. Так, в частности, он обратил внимание на то, что «зафиксированная П. Н. Зайцевым фраза Мандельштама <…> „он никогда не писал стихов по поводу чьей-либо смерти“, имеет смысл не совсем буквальный»: «Семнадцатью годами раньше Мандельштамом уже были написаны траурные стихи — на смерть матери: „Эта ночь непоправима…“ и „Еще далёко асфоделей…“ („Меганом“). <…>. В те же примерно годы было создано стихотворение по поводу самоубийства человека, имя которого так до сих пор и не удается установить („Телефон“)»[1728].

Материалы зайцевского архива позволяют найти неожиданный ответ на те вопросы, которые были поставлены работой Ю. Л. Фрейдина. Знакомство с записями Зайцева показало, что слова Мандельштама запомнились Зайцеву не совсем так, как они были приведены им в обеих редакциях мемуаров. В набросках начала 1960‐х к незаконченному очерку о Мандельштаме говорится:

В январе 1934 года судьба близко на миг столкнула меня с О. Э.

Умер Андрей Белый. О. Э. написал о Белом стихи и передал мне рукописный список, автограф своих стихов. — П. Н., запомните, я, еврей, первый написал стихи об Андрее Белом, — с какой-то милой, наивной гордостью подчеркнул О. Э. свой «приоритет» написания стихов, посвященных смерти А. Белого, связанных с его кончиной[1729].

Эта запись отличается от предыдущих лишь одним добавленным словом. Но оно существенно меняет смысл высказывания и устраняет обнаруженную Ю. Л. Фрейдиным неточность: Мандельштам просил обратить внимание не на то, что он впервые написал стихотворную эпитафию, а на то, что память Андрея Белого первым почтил еврей.

Не исключено, что цикл «Памяти Андрея Белого» Мандельштам рассматривал как благородно-почтительную реплику в диалоге, начатом поэтами летом 1933-го, когда они с женами отдыхали в писательском Доме творчества в Коктебеле. Как уже отмечалось ранее, тесноте их общения способствовало то, что чету Бугаевых «прикрепили» в столовой к тому же столу, за которым сидела чета Мандельштамов. «Все бы хорошо, если б не… Мандельштаммы <так!> (муж и жена), — жаловался Белый Зайцеву в письме от 7 июня 1933 года, — и дернуло же так, что они оказались с нами за общим столиком (здесь столики на 4 персоны); приходится с ними завтракать, обедать, пить чай, ужинать. Между тем: они, единственно, из 20 с лишним отдыхающих нам неприятны и чужды»[1730].

Десятью днями позже этой же «неприятностью» Белый поделился с Ф. В. Гладковым:

<…> с Мандельштамами — трудно; нам почему-то отвели отдельный столик; и 4 раза в день (за чаем, обедом, 5-часовым чаем и ужином) они пускаются в очень «умные», нудные, витиеватые разговоры с подмигами, с «что», «вы понимаете», «а», «не правда ли»; а я — «ничего», «не понимаю»; словом: М<андельштам> мне почему-то исключительно неприятен; и мы стоим на противоположных полюсах (есть в нем, извините, что-то «жуликоватое», отчего его ум, начитанность, «культурность» выглядят особенно неприятно); приходится порою бороться за право молчать во время наших тягостных тэт-а-тэт’ов <…>[1731].

А еще через неделю — с Г. А. Санниковым:

Чувствуем огромное облегчение: уехали Мандельштамы, к столику которых мы были прикреплены. Трудные, тяжелые, ворчливые люди. Их не поймешь[1732].