Андрей Битов: Мираж сюжета

Читаем в «Пушкинском доме»: «В школе Митишатьев уже выглядел старше всех, даже мог выглядеть старше учителя, словно он менял свой возраст в зависимости от собеседника так, чтобы всегда быть слегка старше его. Вообще, он с видимым удовольствием набрасывался на свежего человека, тем более если они были полностью противоположны друг другу, но всегда умудрялся сойти за своего, даже чуть больше, чем за своего. Говорил ли он с работягой, фронтовиком или бывшим заключенным, то становился чуть ли не более собеседника – работягой, фронтовиком и заключенным, хотя никогда не работал, не воевал и не сидел. Но никогда не перебирал – оставался, в общем, наравне, лишь слегка обозначив превосходство так, словно бы он, если и пересидел в окопах или в лагере своего собеседника, то всего на день какой-нибудь или месяц, но, в то же время, хоть и на день какой-нибудь, но пересидел. По этому ли желанию казаться всегда постарше и помногоопытней, по физиологическим ли своим особенностям или по некой внутренней нечистоплотности, которая старит до времени, но Митишатьев выглядел чуть ли не вдвое старше Левы.

Таким он и сходил. Никто толком не знал его года рождения…»

Итак, речь идет о постоянной смене личин, о нескончаемом лицедействе, на которое способен человек максимально закрытый, с «двойным дном», что называется, скрывающий о себе нечто такое, что делает его безнадежным заложником собственной тайны, не могущим быть самим собой, а потому и не способным к сердечному движению, но лишь к генерированию образов, масок, манер.

Фамилия Микишатьев, изначально данная персонажу, кажется неслучайной (хотя автор уверяет в обратном – всего лишь наудалую открытый телефонный справочник), а рассмотрение ее этимологии позволяет прийти к весьма неожиданным выводам.

Фамилия происходит от имени Микишка или Микешка, суффикс «-ишк», «-ешк» изначально передает которому презрительно-уничижительную окраску. В свою очередь, корневая форма Мик восходит к древнееврейскому Мих – имя Михаэль, что дословно переводится «Кто как Бог?» и трактуется как «никто не равен Богу». Стало быть, Микишка (Микешка) никогда не будет равным Богу, потому что априори находится ниже Него. Отсюда и поговорки «Бог не Микишка, Он шельму метит» или «Бог не Микишка, у Него своя книжка». Таким образом, можно предположить, что Микишка (Микешка) в русском варианте – одно из пренебрежительных названий демона, своего рода бытовой эвфемизм, призванный избегать упоминания имени беса, которое может быть приравнено к его невольному призыванию.

На страницах романа интуитивная этимология Битова получает также и фонетическую компоненту, когда Микишатьев превращается в Митишатьева, а там уже и до Мельтешатьева недалеко (а в «Фотографии Пушкина» еще появится некий Мешатель). Стало быть, персонаж вторичный, чуждый, суетящийся, хитрящий («Дьявол хитер, потому ничего и не создал». А. Г. Битов), теряющийся в бесконечных разговорах.

Читаем в «Пушкинском доме»: «Они говорили, как один человек, как один такой громоздкий, неопределенно-глиняных черт человек, который, вобрав в себя всех, обновил все стертые слова тем одним, что никогда еще их не произносил именно этот глиняный рот, что никто еще их же из этого рта не слышал… Они говорили о погоде, о свободе, о поэзии, о прогрессе, о России, о Западе, о Востоке, об евреях, о славянофилах, о либералах, о кооперативных квартирах, о дешевых заколоченных деревенских домах, о народе, о пьянстве, о способах очистки водки, о похмелье, об “Октябре” и “Новом мире”, о Боге, о бабах, о неграх, о валюте, о власти, о сертификатах, о противозачаточных средствах, о Мальтусе, о стрессе, о стукачах…, о порнографии, о предстоящей перемене, о подтвердившихся слухах, о физике, об одной киноактрисе, о социальном смысле существования публичных домов, о падении литературы и искусств, об их одновременном взлете, об общественной природе человека и о том, что деться – некуда».

В этом словесном коловращении и таится некий битовский Голем «неопредленно-глиняных черт», влияние которого автор хорошо ощущает на самом себе и переадресовывает это свое томление Одоевцеву.

Картина, откровенно говоря, складывается жуткая: «Начиналось это с ласки: с дружбы, с утверждения Левиных достоинств, с равенства и признания, – и когда Лева, растаяв и даже насладившись лестью и ощущением превосходства, снова клевал на наживку, то тут же бывал подсечен: от него отворачивались, над ним смеялись, и он оказывался в полной власти.

Этот, все тот же, цикл заманивания и последующего предательства, такой простой и всегда непонятный, притягивал к себе Леву, как мотылька свет, и растлевал его душу, постепенно залегая в сознание и там прорисовываясь. Страдание, всегда сопровождавшее этот Левин процесс вовлечения в предательство, каждый раз проходило словно по тому же нежному месту, которое со временем могло перейти просто в нечувствительную ткань, некий плац, по которому шествует предательство, не оставляя следа».