Андрей Миронов: баловень судьбы

– Что такое? Вот вы все время: «Гейченко, Гейченко!» У вас какие-то компании, я тоже хочу увидеть Гейченко. Хочу знать это все!

Я завела всех, и на дни рождения (8 марта – папин, 9-го – мамин) мы отправились в Пушкинские горы небольшой компанией – мы втроем, Горин с женой Любой и бабушка. Все поехали поездом. Они пили какой-то зеленый ликер и ели перепелиные яйца. Мне хотелось с ними говорить, участвовать в беседе, хотелось, чтобы меня всерьез воспринимали (Маше в ту пору шел 14-й год. – Ф. Р.). Но они что-то обсуждали, а я не могла никак вставить слово и в возбуждении металась по поезду, бегала по коридору туда-сюда. И стоял человек в тренировочных штанах с рыжей бородой, очень большой, упершись ногой в дверь. А так как я бегала, он все время опускал ногу, пропускал меня. И мы с ним познакомились. Он представился, сказал, что он из Пскова, игумен Алексий.

– О, сейчас же у нас там богословские беседы. Ну-ка пройдемте, сейчас вы там будете очень кстати, потому что там никак не может разрешиться философский вопрос.

И я его привела в купе к родителям. И сразу успокоилась: я свое дело сделала. И пошла спать. А с Алексием просто случилась большая дружба, он приезжал к нам уже потом, мы встречались уже после смерти папы, я нашла неожиданно его адрес…

Так что я способствовала дружбе.

Я была зачинщиком этой поездки, я хотела ехать по пушкинским местам и твердила:

– Мне интересно все, что с Пушкиным связано, и Гейченко, личность такая потрясающая, хочу его узнать!

Ну, приехали туда. И чудно там время провели. У Гейченко все неожиданно, интересно. У него была большая коллекция книг таких миниатюрных, а на двери он вешал каждый год большой ватман, и все, кто приезжал, расписывались. Придумывали всевозможные пожелания. Сортир – такой на улице ящичек, а стоял мороз, снег лежал, так вот сортир был весь оформлен надписями, которые меня поразили. Неприличного содержания. Но я как-то очень вдохновилась, это было так здорово для меня, не неприличностью, а поэтичностью, как ни странно. Неприличия облекались в замечательную литературную форму…»

Между тем никому из родных и друзей даже в страшном сне не могла присниться мысль, что этот день рождения для Миронова последний. Ведь 46 лет! Возраст, когда к мужчине приходит зрелость, мудрость, если хотите, второе дыхание.

13 марта Миронов играл в «Бремени решений». 17-го это был «Вишневый сад». А на следующий день в Театре сатиры состоялась премьера – была показана пятая (и последняя) режиссерская работа Андрея Миронова «Тени» по М. Салтыкову-Щедрину. Кроме этого Миронов играл в «Тенях» роль статского советника Петра Сергеевича Клаверова – карьериста и подлеца с изворотливой совестью. В остальных ролях были заняты: Вера Васильева, Роман Ткачук, Зиновий Высоковский, Елена Яковлева, Юрий Васильев, Александр Левинский, Борис Плотников, Николай Пеньков, Геннадий Богданов, А. Зенин, В. Кулик, В. Завьялов, С. Чурбаков.

Откликаясь по горячим следам на новую работу Миронова, критик М. Мурзина писала: «В спектакле, поставленном Андреем Мироновым, главное не погоня за поверхностной и хлесткой злободневностью, а попытка вскрыть нравственный смысл пьесы… Монологом Клаверова начинается и заканчивается спектакль. Одни и те же слова о „тяжком времени“, когда старое еще не отжило, а новое не пришло на смену, когда так трудно определиться человеку, звучат у актера по-разному. В начале – как раздумье, не без искренности, как попытка высказать сокровенное. В финале – как пустая болтовня, заканчивающаяся опереточным триумфом оратора: его уносят на руках восторженные слушатели…»

А вот мнение другого критика – В. Гульченко, которое было озвучено спустя несколько лет после премьеры, когда Миронова уже не было в живых: «Андрей Миронов прочитал щедринскую пьесу как историю не только падения общественных нравов, но и оскудения человеческой души, ее оголтелой растраты по пустякам: карьера, преуспевание, захватывание и заглатывание земных радостей. Миронов попытался через весь спектакль и через роль передать прежде всего глубокую печаль, данным сюжетом лишь вдохновленную, а родившуюся (так кажется) прежде работы над „Тенями“ и простирающуюся (так думается) за ее пределы. Миронов сделал тихий спектакль.

Если выбирать между предшествующими постановками «Теней» на нашей сцене, то, конечно, эта версия дальше от прицельно бившей акимовской броскости (Н. Акимов ставил «Тени» в 1952 году. – Ф. Р.) и ближе поиску Кнебель в Театре имени Станиславского (М. Кнебель ставила «Тени» в 70-е. – Ф. Р.). Кнебель стремилась извлечь из щедринской беспощадности психологический корень, объясняющий странное поведение героев. Но примечательно, что в спектакле Миронова нет места душевным терзаниям героев в их настоящем времени. Это, скорее, сон о мрачном. Об очень мрачном. О стыдном. О неизвинительном. О портящемся климате эпохи. И еще – о предстоящих усилиях, априори тщетных: еще только выпадает чем-то поступиться, что-то пустить на продажу и в чем-то словчить, а уже ясно, что все это зря, что все это сущий тлен.