Андрей Сахаров. Наука и свобода

Причина — развернувшаяся холодная война. Главный ее советский символ — американская атомная бомба. Сейчас уже совершенно ясно, что противостояние сталинской империи и западных демократий было неизбежно после исчезновения их общего врага — германского фашизма. Слишком различались устройства двух общественных систем, чтобы устойчиво соприкасаться, — как холодная и горячая жидкости. И неизбежен был изолирующий материал. О железном занавесе Черчилль оповестил мир из маленького американского городка Фултон в марте 1946 года. Учитывая грядущее воплощение в Берлинской стене 1961 года, этот занавес, быть может, точнее было назвать железобетонным.

Атомный щит-и-меч, вмурованный в занавес с самого его создания, не кажется столь же неизбежным. Что, если бы Черчилль прислушался к совету Нильса Бора (во время их встречи 16 мая 1944 года) — проинформировать Сталина об атомном проекте без технических подробностей? И что, если бы Рузвельт, прожив еще несколько месяцев, воздержался бы от атомной бомбардировки Японии и тем самым от столь скорого разворачивания атомной дипломатии в отношениях с СССР?

Зная, что такое был Сталин, сейчас просто язык не поворачивается посоветовать что-нибудь в этом роде западным лидерам. Но если задним числом посмотреть на ход событий, то приходится признать, что советская разведка безо всякого разрешения и задолго до визита Бора к Черчиллю узнала об англо-американских атомных делах притом с техническими подробностями. И американская атомная дипломатия оказалась неэффективной, в отличие от советской атомной пропаганды. Об этом свидетельствует, в частности, моральное единодушие советских атомщиков и их добровольных западных помощников.

Как проходила бы послевоенная политическая игра, если бы США не выложили свои атомные козыри в Потсдаме, в Хиросиме и — всего через два дня — в Нагасаки? Как бы это отразилось на железном занавесе — был бы он столь же неподъемным? И что бы тогда использовал Сталин для укрепления своей диктатуры?

Эти вопросы легче задать, чем на них ответить. А в 1948 году — когда Сахаров начал думать о водородной бомбе — их и задать было трудно. Страна жила в изоляции от западного мира. Государственная идеология обосновала эту изоляцию — в пропаганде американский империализм занял место, освободившееся от германского фашизма, а на политических карикатурах свастику заменила бомба с буквой «A» на ней.

Космополитизм в жизни и науке

Фундаментом для нового взгляда на мир советская идеологическая машина приняла русский национализм, псевдонимом которого служил «патриотизм», а зловещим антонимом — «космополитизм». Руль пропаганды пришлось повернуть очень круто, чтобы в недавних военных союзниках разглядеть заклятых врагов. Но фактически это был второй поворот руля — в обратную сторону — после четырех лет войны, и он возвращал на путь, уже обозначившийся к концу 30-х годов.

Ленин оставил в наследство ожидание мировой революции и всеохватывающий интернационализм. Царскую Россию Ленин и его единомышленники видели слабым звеном в цепи империализма, а советскую Россию спичкой, от которой в ближайшее время вспыхнет всемирный революционно-очистительный пожар с установлением социализма в мировом масштабе и прежде всего в наиболее подготовленных к социализму — индустриально развитых — странах. Эта интернационалистская установка внедрилась в общественную жизнь на удивление глубоко, если помнить межнациональные напряжения в царской России. Поколение Сахарова росло в самый, можно сказать, космополитический период российской истории.

В 30-е годы само слово «космополитизм» Большая советская энциклопедия объясняла вполне сочувственно: «Идея родины, граничащей со всем миром», возникшая в античности у идеологов «обнищавших угнетенных масс». При этом напоминалось, что «для рабочего класса всех стран родиной является страна, в которой установлена диктатура пролетариата. Рабочий класс, являясь патриотом своей социалистической родины, вместе с тем стремится превратить в свою родину весь мир».

Более наглядно это настроение показал популярный фильм «Цирк», вышедший на экраны в мае 1936 года. В фильме цирковая артистка — белая американка — вынуждена покинуть родину из-за того, что у нее родился чернокожий ребенок. Ее шантажирует и эксплуатирует отвратительный импресарио с немецко-фашистским акцентом. Только в СССР она находит дружбу, любовь и новую родину. В кульминации фильма чернокожему малышу в зале цирка поют колыбельную на пяти языках. В том числе куплет на идиш спел знаменитый артист и создатель Государственного еврейского театра — Соломон Михоэлс. А в финале главные герои шагают на первомайской демонстрации и — под портретом Сталина — поют песню «Широка страна моя родная», которая завоевала огромную популярность и надолго стала позывными московского радио.