Такое подозрение Сахаров мог бы очень просто предотвратить, если в самом деле хотел что-то замаскировать, «замять для ясности». Надо было обойтись безо всяких подробностей и выбрать что-то одно — либо полную коллективность, либо свою главную роль. Как раз в силу абсолютной (чрезмерной) честности, ему в голову не приходило, что кто-то заподозрит его в нечестности. Он стремился не к простоте для читателя, а к честному изложению своего представления об исторической реальности, включая свои реальные сомнения. Его представление было неполным и, можно сказать, неверным, потому что он не знал о предварительной осведомленности Зельдовича. Не знал, что весной 1948 года Зельдович изучал разведдоклад Фукса, включая «не вполне ясные», по тогдашнему выражению Харитона, «но физически важные замечания» «о прозрачном для излучения заполнителе и о непрозрачной его оболочке». Зельдович тогда не понял эти «важные замечания», отверг идею излучения как инструмента, но это не значит, что он забыл все, что узнал из разведдоклада. И когда шесть лет спустя в Третьей идее Сахарова он узнал отвергнутый им в 1948 году путь, то подключился к обсуждению «не с пустыми руками». А у Сахарова активное включение Зельдовича создало бы впечатление соавторства.
В памяти очевидца сохранилось радостное восклицание Зельдовича, с которым тот ворвался в комнату своих сотрудников: «Надо делать не так, будем выпускать из шарового заряда излучение»66 По мнению сотрудника Сахарова В. И. Ритуса, это восклицание Зельдовича как раз и могло быть «результатом обсуждения с Сахаровым»67. И наверняка то было не самое первое их обсуждение возможной конструктивной роли излучения. Ведь Зельдович отверг ее задолго до того (не позже 1950 года, когда это зафиксировано в его отчете). А весной 1954 года, по словам Сахарова, «первоначально не оценил» его идею и принял ее лишь после дополнительных обоснований математика Н. Дмитриева.
Рождение принципиально новой идеи всегда окружено неким творческим туманом, и сам открыватель зачастую не может зафиксировать всех обстоятельств рождения, разного рода случайных флуктуаций мысли и «счастливых подсказок». Даже давняя отрицательная настроенность Зельдовича к излучению не исключает, что он мог нечаянно посодействовать открытию. Например, можно представить себе, что при очередном обсуждении трудной физики атомного обжатия Зельдович, перебирая вслух разные компоненты первичного атомного взрыва и помня, что в разведматериале 1948 года говорилось что-то «не вполне ясное» об излучении, сказал бы что-то вроде: «Ну не излучение же…» И это могло нечаянно бросить зернышко в размышления Сахарова: «А почему, собственно, не излучение?!» Главное, однако, чтобы зернышко проросло в осмысленный росток, что, судя по всему, произошло в голове Сахарова.
О другом проявлении секретной информированности Зельдовича рассказал его близкий сотрудник, запомнивший, как Ландау восхищался «поразительным чутьем» Зельдовича относительно взаимодействия дейтерия с тритием. Фактически же это было просто «ИКСпериментальными» данными68, как выражались тогдашние физики, допущенные к подобным секретам. И Ландау, и Сахаров были допущены к высшим секретам, но каждый к своим, и они не имели права без особого разрешения обсуждать свои секреты с другими. И Зельдович не имел права говорить Ландау и Сахарову об источнике своих ИКСпериментальных знаний, что соответствует режиму секретности, хотя и не согласуется с обычной научной этикой. Максимум, что мог Зельдович, — это не говорить о своем авторстве. Он и не говорил. А уж какое впечатление его ИКСпериментальные познания производили на его коллег, это дело другое и от Зельдовича не зависящее.
Настал момент спросить, почему же Герман Гончаров, который не один год работал рядом с Сахаровым, а своими архивными исследованиями и публикациями предоставил реальную возможность обсуждать историю термоядерного оружия, пришел к иной картине рождения Третьей идеи. Рискну предположить, что у этого есть две причины. Во-первых, Гончаров нашел в разведдокладе 1948 года «вещественное доказательство» того, что атомный шпион № 1 Клаус Фукс был и первоклассным физиком-изобретателем — «одним из наиболее выдающихся в области атомной энергии», как его оценил главный теоретик Лос-Аламоса Г. Бете вскоре после ареста Фукса в начале 1950 года. Это замечательное открытие касается истории американской водородной бомбы не меньше, чем истории советской бомбы. Но хотя оно было опубликовано в главном журнале американских физиков «Физике тудей» еще в 1996 году69, на него не последовало никаких открытых комментариев американских специалистов. Очень обидно!