Андрей Снежков учится жить

— Больно уж я о своем печалюсь. Возьмут его туда — в момент пропадет. Совсем мужик по этой части неспособный — курице голову отрубить боится.

Рано постаревшее лицо Катерины избороздили мелкие сухие морщинки. Ее светлые, тихие глаза смотрели печально и, казалось, что вот-вот из них закапают слезы. Маше стало жалко невестку.

— Катюша, успокойся, — ласково проговорила она. — Константина Дмитриевича не возьмут, он и здесь нужен.

Спать Маша легла в сумерках, тут же заснула и за всю ночь ни разу не просыпалась. Наутро она встала рано, бодрая, повеселевшая; распахнула окно, прибрала постель и села писать мужу письмо.

Нужно было много рассказать Павлу о своих чувствах, раньше таившихся где-то в глубине души и казавшихся такими неопределенными и непонятными даже ей самой. Маша так разволновалась, что, когда кончила писать и посмотрела в зеркало, щеки ее горели ярким румянцем, уже давно не появлявшимся у нее на лице.

Потом Маша долго разглядывала свою девичью фотографию, на которой она была совсем подростком, с распущенными косами и смутной улыбкой на полуоткрытых губах.

Она вздохнула и, все еще не отрывая от карточки взгляда, потянулась за ручкой. Сбоку исписанного листа она сделала приписку:

«Посылаю, Павлуша, свою карточку. На ней я куда интересней, чем сейчас. Боюсь, что разлюбишь, когда вернешься. Целую тысячу раз. Твоя Машенька».

По дороге на работу Маша зашла на почту и, прежде чем опустить письмо в голубой ящик, внимательно перечитала на конверте адрес. А, когда опускала конверт, у нее мелко дрожала рука и приятно замирало сердце.

X

Часто на пост к старику приплывал с левого берега Евсеич. Он потерял свою прежнюю веселость, помрачнел и стал курить такой крепкий табак, что у Дмитрия Потапыча после двух затяжек набегали на глаза слезы и першило в горле.

Старики садились на скамейку перед домиком и подолгу молчали, греясь на солнышке и чадя махоркой.

Внизу бежала Волга, играя на стрежне жаркими отсветами солнца, в лугах за рекой курились синие дали, еле шевеля крылом, парил в поднебесье коршун. И когда Дмитрий Потапыч глядел на этот вольный простор и необозримое раздолье, душа его наполнялась тихой грустью.

Евсеич нервно курил одну цигарку за другой и бросал на приятеля косые взгляды. Дмитрий Потапыч тоже курил свою трубку, но медленно и невозмутимо... Наконец Евсеич не выдержал и сердито закричал:

— Опять отступили!

— Отступили, — негромко, с болью в голосе сказал хозяин.

Евсеич крякнул и пересел на другой конец скамейки.

Снова помолчали. Но вот Евсеич кинул под ноги окурок и обернулся к Дмитрию Потапычу:

— Вчера отступили. Нынче отступили. И завтра, значит, отступят? Это до каких же мест отступать будут?

Дмитрий Потапыч неторопливо вынул изо рта трубку.

— Подожди, годок, потерпи. Велика наша Россия... Просчитается фашист, ох просчитается!

Он сковырнул носком сапога камешек, и тот покатился, подпрыгивая, под берег.

— Думалось мне, не полезут они на рожон, потому тебе тогда зимой и не шибко поверил, — сказал он и вздохнул.

Притихшим уезжал Евсеич от своего друга.

Садилось за лесом солнце, густела над Волгой синяя мгла, и Дмитрий Потапыч тоже направлялся к лодке.

На пост он возвратился в сумерках. Острым взглядом окинув реку с мерцающими красными и белыми огоньками бакенов над загустевшей серо-мраморной водой, поднялся в гору, к домику, и стал готовить себе ужин.

Старик не спеша начистил в котелок молодой картошки, налил из кадки прозрачной, отстоявшейся воды и развел костер.

В овраге ни ветерка, ни звука; не шелохнет листва на деревьях, словно все вокруг омертвело. Лишь изредка трещал сучок на огне или выплескивалась и шипела забурлившая в котелке вода, и снова становилось тихо.

К вершинам кленов и дубков робко тянулись малиновые языки пламени, но нависшая над оврагом кромешная тьма давила их к земле и, ослабевшие, они тускнели и растворялись в ней.

Поужинав, старик вошел в домик и лег немного отдохнуть, опустив над кроватью марлевый полог. Где-то рядом звенел одинокий комар. Дмитрием Потапычем овладели думы о Павле.

Где он сейчас, его сын, и что с ним: на грохочущем ли танке несется в пламени жаркого боя, чтобы сразиться с врагом, или у него сейчас короткий отдых и он, утомленный, лежит возле своей еще не остывшей машины и думает о семье? А может быть, в полевом госпитале мечется в бреду на жестком матраце походной койки и грудь его, как обручем, стянута бинтами в алых пятнах? Или уж нет Павла в живых, и его изуродованное тело похоронили под собой искореженные обломки металла, и со дня на день надо ждать скорбную весть?

«Как сумрачно у меня на душе, — в тоске думал старик. — Недавно получили от Павла письмо — жив он и здоров, а покоя после этого все равно нет и нет... Почему так тяжело?»

Чтобы как-то развеять свои мрачные мысли, старик начинал вспоминать, каким был Павел в детстве и юности. После отъезда сына на фронт эти воспоминания стали особенно дороги его сердцу.