Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

— Конечно, вкусно… Но о фруктовом я мечтала с утра… — Ирма отодвинула пустую металлическую вазочку. — Ты же понимаешь, что дело вовсе не в мороженом. У нас во всем совершенно разные вкусы! Ты восхищаешься тем, как была снята сцена изнасилования и убийства девушки в «Святом источнике», а мне нравится хор гномиков в «Белоснежке». Я, конечно, условно говорю про гномиков! Мне чужд мрак и отчаяние, я хочу своими будущими фильмами оставлять у людей светлое, радостное впечатление. Подумай только, как тяжко живут многие. А я могу добавить в их жизнь света!

— Живут бессмысленно и мелко, потому что сами так хотят жить. И ни шагу не сделают для собственного духовного роста. Я уверен — кино не развлечение. Кино — мощнейшее и притом массовое средство воздействия на самые глубинные тайники души, психики, не знаю, что там еще в нас главное прячется.

— Многое. Только надо уметь туда попасть — в тайники. Твой отец умеет затронуть самое глубокое.

Она опустила лицо и медленно прочла:

И это снилось мне, и это снится мне,
И это мне еще когда-нибудь приснится,
И повторится все, и все довоплотится,
И вам приснится все, что видел я во сне.

Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть — волна вослед волне.

Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Жизнь — чудо из чудес, и на колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
Один, среди зеркал — в ограде отражений

Морей и городов, лучащихся в чаду.
И мать в слезах берет ребенка на колени.

— Здорово! — она смахнула набежавшие слезы. — Все так точно, что плакать хочется. Как он это делает? Как это выразить на пленке?

— Убежден, что камера может все. Поэту или художнику, даже композитору, конечно, легче — он один хозяин своего замысла и его воплощения. А режиссер? Это даже сложнее, чем быть дирижером или директором какого-то химкомбината. Вот эти стихи отца — это же фильм! Но как, как перенести на экран тот клубок глубинных чувств и мыслей, что проникают в тебя вместе со словами?

— И отпечатываются на всем, что ты будешь еще думать, и делать, и ощущать… Даже если ты этого не заметил, — глаза Ирмы светились открытием: — Они стали частью меня… И тебя. Мы родственники через «кровь поэзии».

— Красиво говоришь, — он расплатился и встал. — Потопали?

— Пошли на солнышко. Пожалуйста, ты обещал, расскажи мне об отце.

Андрей пожал плечами:

— Ладно, раз интересно, — они свернули в ближайший переулок. — Ну, как он нас бросил, ты знаешь. Зря от мамы ушел, словно бес его подзуживал. Да и потом судьба не баловала Арсения Александровича. Начало войны застало его в Москве. В августе он проводил в эвакуацию в город Юрьевец Ивановской области маму и нас с Маринкой. Вторая жена и ее дочь уехали в Чистополь, куда эвакуировались члены Союза писателей и их семьи. Оставшись в Москве, Тарковский прошел вместе с московскими писателями военную подготовку, но был «забракован» медкомиссией с формулировкой «мобилизации в действующую армию не подлежит». А он ведь так рвался «на защиту родины»! Патриотизм у нас в роду.

Конечно же, Арсений Александрович принимал участие в поэтических встречах, организованных Союзом писателей для москвичей. Но мысль о том, что на полях сражений идут кровопролитные бои, не давала ему покоя. В сентябре 1941 года отец узнал о трагической гибели Марины Цветаевой и написал горестные стихи. Они ведь незадолго до осады Москвы встретились, Марина была в него влюблена с какой-то последней, прощальной горечью… Она не умела жить без влюбленности…

— И я ее очень хорошо понимаю. Без любви — пустота. А в пустоте и жить не стоит.

— Только если этой любви многовато, то… — Андрей хмуро глянул исподлобья, — То и боли много…

— Верно… — Ирма задумалась. — Любить и страдать — единственный выход.