Андрогин…

Я выходила из дома и старательно тёрла правую щеку, на которой, кажется, и по сей день остались рытвины от «царапок», как называла моя мама маленькие острые заусенцы на своих руках. Руки моей мамы были цвета старого, настоявшегося, неочищенного подсолнечного масла в огромной тусклой стеклянной бутылке, которая стояла на нашей длинной кухне коммунальной квартиры. Руки моей мамы пахли маслом и пирожками, которые ежедневно жарились, парились, варились и ещё как-то делались в огромной сковородке, заполненной шипящим маслом из большой стеклянной бутылки. Пирожки были маленькие, жирные, с них капало масло, оставляя неизгладимые следы как на одежде, так и в памяти. В пирожках было очень мало начинки, но та, что была, обозначалась в виде мяса, капусты или риса. Но вот теста в пирожках было очень много. Впрочем, в моём сознании остался лишь вид, но никак не вкус данных пирожков, потому как пробовала я их, наверное, лишь однажды, после чего тошнило меня дня три; мама решила, что пирожки мне, пожалуй, больше давать не надо. В сожалению (хотя не знаю, насколько сожалеет он сам), моему старшему братику Мотечке повезло меньше – мама и по сей день кормит его своими пирожками, проживая с ним в соседних квартирах где-то в районе религиозного квартала Иерусалима.

Руки моей мамы были сухие, как пергаментная бумага, несмотря на то, что они пребывали постоянно измазанными жирным подсолнечным маслом, и измятые глубокими морщинами. У неё были тонкие кисти и тонкие длинные пальцы с широкими фалангами из-за с каждым годом ухудшающегося артрита. Несмотря на постоянные боли, мама целыми днями играла на огромном старом белом рояле, стуча по его пожелтевшим от старости «зубам» своими больными пальцами. Рояль был весь исколот и истыкан булавками, потому что соседи использовали его в качестве большой подушечки для иголок из-за тупой тихой злости к моей маме, которую они почему-то не могли выразить вслух. Наверное, в них говорил страх их предков, которые были убеждены, что наши предки должны были обязательно воровать их младенцев и запекать в пирожки, которые постоянно подгорали, пока моя мама играла Моцарта, Шопена или, не дай Бог, этюды Черни.

Рояль издавал чудовищные предсмертные звуки надрывающихся струн, мама играла, пирожки шипели…

– Гила, Гила, у тебя снова пирожки горят! – кричала маме из кухни соседка, тётя Люся, большая женщина в засаленном махровом халате красного цвета и бледно-розовой ночной сорочке, которую она никогда не снимала. От неё пахло мочей и сладкими протухшими духами, у неё были опухшие больные ноги и кривые пальцы. Поскольку она на могла подобрать себе обувь, она ходила в тапочках с вырезанными впереди дырочками для пальцев, откуда виднелись её скрючившиеся по-птичьи, длинные грязные когти, которые она не могла подстричь в связи с объёмностью своего бюста.

Моя мама играла Моцарта.

– Ёб твою мать, Гилка, жидовская сука! – кричала тётя Люся из кухни блаженным матом. – Опять эта глухая ничего не слышит!

Мама играла Моцарта, пирожки догорали.

У моей мамы были широкие, коротко стриженые ногти, которые она красила ярко-красным лаком. Лак стирался практически сразу, потому что она либо стучала пальцами по роялю, либо защипывала тесто на пирожках, поэтому и без того короткие ногти казались ещё короче.

– Гила, да подойдёшь ты наконец или нет?! – орала из кухни тётя Люся, задыхаясь от исходящей к небесам души пирожков, заполонившей за неимением естественного выхода всё пространство длинной кухни.

Мама игра Моцарта. Тётя Люся сама шла снимать сгоревшие пирожки с плиты.

Руки моей мамы…

Я предвидела будущее всех людей, с кем сталкивалась взглядами, всех, лишь своего будущего я не могла предвидеть…

Сумасшедшие. Они не концентрируют всё негативное, что с ними будет, и не воплощают его в будущем, оттого их будущее их глазами красивое и прекрасное. Оно всё – словно купание в облаках, катание на радуге на санках, омовение в говорящем озере, прогулки с ангелами по паркам с деревьями-великанами. Сумасшедшие потому и сумасшедшие, что их души, в отличие от нормальных людей, видят их будущее в позитивном ключе, а не в негативном, наверное, поэтому они и считают себя всемогущими богами и умирают счастливыми. Впрочем, мою теорию насчёт сумасшествий вы можете почитать в моей диссертации, которую я защитила несколько лет назад (после неё меня чуть не отправил на «заслуженный отдых»).

Я очень люблю моих сумасшедших, пожалуй, это самые нормальные люди, с которыми я когда бы то ни было общалась. Да, ещё можно упомянуть покойников, но это в другой моей жизни, это там, где я маэстро Олам Гехинимский, а не психиатр Малка Шатовна Тэвэль, и там у меня есть мои любимые мертвецы – тоже, доложу я вам, очень милые субстанции. Здесь же я общаюсь с сумасшедшими.