Андропов(Политические дилеммы и борьба за власть)

Возможностей здесь немного: следовать по пути предшественника опасно: приходится брать на себя ответственность за его ошибки и преступления. Значит, остается единственный вариант — отрицание предшествующего исторического развития наряду с отрицанием самого предшественника. Но коммунистическая система к 50-м годам XX столетия уже не поставляла «строительный материал» для реального — а не мифотворческого — социального прогресса: к этому времени она исчерпала всю свою способность к динамизму. В результате, «отрицание» процессов, протекающих в «самом передовом» государстве, грозило подорвать власть того, кто на это отрицание решался, не приняв предварительно мер предосторожности.

У коммунистических руководителей не оставалось другого выхода, как создавать искусственное «утверждение» с помощью двойного отрицания: два социальных минуса как в соответствии с законами алгебры, так и в соответствии с законами диалектики дают «плюс». Осуждение Хрущевым преступлений, правонарушений и злоупотреблений Сталина само по себе ничего не «утверждало». Но Хрущев не только «отрицал» Сталина, он выступил против сталинского «отрицания» Ленина. «Отрицание отрицания» выводило его к позитивным началам коммунистического мифа — к Ленину: к нему он апеллировал в своей борьбе с оппозицией, его именем и авторитетом прикрывал и оправдывал свои авантюрные эксперименты. Брежнев действовал по такому же рецепту: заклеймив Хрущева, он воспротивился огульной критике Сталина. Таким образом, из политической ткани «двойного отрицания» правители России кроили себе костюмы положительных героев, а историческое движение в СССР тем временем превращалось в бег на месте: от Хрущева, минуя Сталина — к Ленину; от Брежнева, через голову Хрущева — к Сталину. Новым провозглашалось более или менее позабытое старое.

Основу амбиций Ленина составляла мировая революция и коммунистический интернационал. Сталин, захватив власть, сосредоточился на внутренних проблемах страны — на экономических вопросах и на борьбе с личными противниками. Его жизнь государственного деятеля оказалась настолько, однако, продолжительной, что позволила ему с конца 30-х годов перенести интерес на проблемы высшей политики: осознав, что с построением социализма в «отдельно взятой стране» ничего не получилось, он стал закладывать основы международного коммунистического лагеря.

Ленин и Сталин исчерпали весь небогатый диапазон социальных и экономических альтернатив советского строя. Далее можно было либо подражать одному из них, либо обоим одновременно, либо создавать политические комбинации из элементов первого и второго.

Впервые это сделал Хрущев. Осознав, что вести вперед «корабль» советского режима некуда, ибо намечаемый переход к коммунизму не состоялся, и опасно, ибо на закваске идей отмирания государства возникали центробежные силы, он попытался создать видимость движения, начав дерзко раскачивать свой корабль по синусоиде — от Ленина к Сталину — до тех пор, пока не израсходовал все горючее, отпущенное ему партийной командой Политбюро. И тогда они сбросили его с капитанского мостика и отправили на пенсию.

Его преемник Брежнев был настолько напуган социальными манипуляциями Хрущева, что чуть ли не полностью отвернулся от внутренних государственных проблем: он скромно похоронил идеи экономических реформ и переключился на реформы внешнеполитические. Восстановилась связь советских времен: Брежнев завершил «дело» Сталина — коммунизм расползся по всем континентам, СССР превратился в мировую имперскую державу, первую по вооружению и одну из самых нищих по уровню жизни.

«Дебрежневизация»,[6] через которую должен пройти путь утверждения нового Генсека у власти, приведет — и уже приводит — к переоценке Андроповым государственных приоритетов: они переместятся с внешней политики, где не так-то просто перекрыть достижения Брежнева, на внутреннюю: экономические вопросы, такие как реорганизация принципов производства и упорядочивание планирования и управления, а также социальные задачи: усиление контроля над личностью и борьба с коррупцией. Именно этим объясняется определенная склонность Андропова к реформам и при этом — только в естественных для системы, т. е. тоталитарных — пределах, налагаемых советским социально-политическим контекстом.

Мы не можем претендовать на знание убеждений Андропова, а тем более с абсолютной достоверностью предсказать его ближайшие планы — мы уверены, что ни на Западе, ни в Советском Союзе никто их не знает и не в состоянии предвидеть полностью. Не следует характеризовать Андропова-реформиста эпитетами «либеральный» или «прогрессивный»: эти представления существуют только в воображении западных политических деятелей и ученых, не способных видеть разницу между принципами коммунистического и демократического общества. Есть определенные основания говорить, да и то с ограничениями, накладываемыми советским режимом, лишь о таких чертах его линии, как гибкость в сочетании с твердостью и относительной недогматичностью.