Ангел

Заметно нервничая, американец опустил взгляд и почти зашептал, хрипло и взволнованно, по мере развития мысли крепчая голосом:

— Я молод, но всё, что я видел и пережил за последний месяц, состарило меня на годы. Мне уже кажется, чего совсем недавно я за собою и не замечал, что жизнь действительно нельзя измерить ни деньгами, ни годами. Ни количеством выпитого или съеденного. Ни числом женщин, которых ты любил, и не дорогими вещами, что в один миг превратились на тебе в грязные лохмотья, — маклер грустно тронул свою майку, торчащую поверх солдатских штанов Роека. — Потому как моя собственная одежда, одежда человека со своими убеждениями и образом существования, выбиравшего из лучшего, оказывается, спокойно сосуществует на мне с простой одеждой того, кто охотно прострелил бы мне голову… И смог бы это сделать, невзирая на всю «крутость» занимаемого мною ранее положения. Вот такой парадокс. Сотни миллионов, связи, громкие мысли и слова о себе самом — и девять граммов дешёвого металла, уравнивающего мои шансы с любым из смертных… Так и с жизнью. Вся её ценность уживается с никчёмностью того, что нас в ней временно окружает. Нам кажется, что у нас есть будущее, есть возможности и перспективы, а выходит… Выходит, что вся наша жизнь — лишь прямая дорога к смерти, по пути к которой мы питаемся и дышим, чтобы просто не умереть ещё на дистанции. А по сути — какая разница для тела, когда оно перестанет двигаться? Потому как живого, человека никогда так и не накормить досыта. Я пытался… наесться, поверьте. И не в последнюю очередь моя вина в том, что пришельцы празднуют свой успех. Потому что своими руками и жадностью я вымостил перед ними широкий проспект.

Нортон с опаской глянул на Первого, словно опасаясь, что тот кинется наказывать его немедленно.

— Это я, вместе с неким Гарпером, помог тонхам обжиться и уютно устроиться на планете. Так что я здесь — один из самых ярких примеров несовершенства тела, жаждущего богатства и удобств, сытости и признания. Любой ценой…

Видя, что его не стали казнить на месте, Чик продолжил:

— Остаётся душа. Но и с ней — не всё ладно. Убеждая самоё себя в бессмертии, она больше всего страшится именно гибели своего вместилища. Вот как сейчас, — я понимаю, что за всё сделанное мною в недавнем прошлом мне придётся ответить, но меня гложет страх. Страх души за гибель тела. То есть уязвимой и капризной оболочки, доставшейся по разнарядке случая. Горшка, что может треснуть в любой момент от обжорства или чрезмерного усердия достичь чего-то большего. Стать, к примеру, красивой вазой… Странно получается, Хранитель, — умирая, душа уже не помнит о теле. Ей ничего не нужно из того, чем жило оно. Она ищет что-то другое, предав то, о чём ранее так пеклась. И её не накормить пирогами и удовольствиями, ибо немощности ни к чему прежние удовольствия силы. Она не пережуёт их, хоть тресни… Она — прах, как сказал Он. Так стоит ли горевать о щепоти так и не насытившегося за годы жизни праха, летящего по ветру, если не будет больше души, помнящей этот ветер, это солнце и эти небеса?! — Чик помолчал, и закончил:

— Я готов. Больше сказать мне нечего, увы…

Маакуа смотрел на Чика так, словно раз за разом его мнение о чём-то претерпевало существенные трансформации. Словно рассуждая сам собою, Первый говорил нам всем:

— Ты должен иметь Печать познания, не иначе, человек. — И повернул голову ко мне. Я кивнул.

Он вновь оглядел нескладную фигуру Нортона и произнёс:

— Как обманчива беззащитность робких соцветий, что прорастают сквозь точимые ими камни…

После чего под его взглядом молча и без колебаний взметнул кверху руку Джи. Несколько вальяжно, но честно:

— Согласен с ним, полностью.

В глазах же Герхарда читалось, что он примет свою долю такой, какой он абсолютно не понимал, но какой её уготовила для него судьба.

О моём мнении спрашивать не стоило. Я вообще всегда и теперь в частности испытывал непонятное мне самому ощущение. Внешне свободный и неподконтрольный, подспудно я чувствовал, что не принадлежу ни одному из обязательств. Никому не давая присяги или клятвы, я ни на минуту не сомневался, что выполню всё, для чего меня вырвали из Небытия. Странная и необъяснимая уверенность того, кого ни к чему конкретно не принуждали и не склоняли. Я словно был частью той силы, что просто не могла, не умела жить другим образом, по другим правилам. Вольно или невольно, но я был Его. До мозга костей. Каждая клетка моей сущности стремилась к тому свету, что брезжил предо мною, едва я начинал думать о том, что есть Он, и что Он лишь и есть Истина…

…Первый осторожно коснулся моей руки. Видимо, я задумался так глубоко, что моё «отсутствие» стало заметным. Я встрепенулся.

— Пора…

Он извлёк из складок балахона металлический футляр ломаной формы, раскрыл его… и следящие за его действиями Фогель и Нортон одновременно воскликнули:

— Звезда Давида!