Ангел беЗпечальный

И. Н. Шевелев

 

Понедельник, в продолжение дня

Побудку Борис Глебович проспал. Приспособленный Порфирьевым для нужд пробуждения сенатовцев звонок прозвучал в его голове невнятно, растворившись в сонных всполохах и вздохах. Разбудил его голос фельдшерицы Зои Пантелеевны. Потряхивая коробочкой с таблетками, она выкрикивала имена постояльцев Сената и названия предназначенных им лекарств. Услышав собственное имя, Борис Глебович встрепенулся и тут же покинул пределы угодий Морфея.

— Вам бромкамфара, — Зоя Пантелеевна шлепнула таблетки на тумбочку, — не забудьте: только после приема пищи.

Борис Глебович помнил; помнил и это, и то, что в его стадии болезни таблетки эти — мертвому припарка. И еще он хорошо усвоил, что в здешних условиях рассчитывать на качественное дорогое лекарство — наивный идеализм.

— Спасибо, спасибо, Зоя Пантелеевна, — запоздало поблагодарил он.

К фельдшерице Борис Глебович испытывал определенные симпатии — за ее доброе, сочувственное отношение к ним, сенатовцам, за желание помочь (только что она могла?). Была она вдовица лет тридцати пяти, белокурая и кареглазая, еще не утратившая черты былой привлекательности. Много уж лет проживала в деревне Гробоположня и некогда заведовала там фельдшерским пунктом. По закрытии оного, как водится, осталась без средств к существованию с двумя несовершеннолетними детьми на иждивении. Совсем недавно чудом Божиим (как она сама это объясняла) получила работу в пансионате и чрезвычайно ею дорожила. Поэтому необузданную тиранию Порфирьева сносила безропотно. Лишь иногда утирала украдкой слезу. В такие моменты Борису Глебовичу невыносимо хотелось ее приголубить, утешить, но он сдерживал себя, понимая, что ничегошеньки сделать для нее не может. Да и к чему в его-то положении лишние привязанности? Отвечай потом за того, кого приручил…

Борис Глебович наблюдал, как терпеливо выслушивала Зоя Пантелеевна жалобы Капитона Модестовича, мерила ему пульс, сыпала в рот порошок. Как щупала потом живот у Савелия Софроньевича, поглаживала по плечу и, улыбаясь, что-то шептала на ухо. Как подошла потом с порошками к Мокию Аксеновичу. Тот по обыкновению был не в духе и сразу накинулся на фельдшерицу с упреками:

— Да я сам врач, что ты мне даешь? — истерично выкрикнул он. — У меня высшее медицинское, чего ты мне мозги паришь? Где левамизол? Опять не принесла? Да я на тебя…

— Я подавала список всех заказов администрации, но привозят не все, что мы просим, — терпеливо объясняла она: — средства ограничены, дают самое необходимое.

— Какие средства? — кипятился стоматолог. — Я что здесь, подыхать должен без лекарств? А ты, недоучка, отрубями меня лечить будешь! Да я…

Тут к Мокию Аксеновичу подошел Наум, молча взял его за руку и заглянул в глаза. Тот осекся, замолчал и вдруг зашелся в кашле. Минуту он не мог остановиться, упал на кровать и колотил рукой по подушке. Испуганная Зоя Пантелеевна стучала ему по спине и просила прощения. Мокий Аксенович затих, проглотил свои порошки и демонстративно отвернулся.

«Вот ведь хам! — рассердился Борис Глебович. — А все чужие гнилые зубы. Целую жизнь на них смотрел человек, озлобился вконец, язву заработал и легкими ослаб».

— Господа пенсионеры! Пора в харчевню! — напомнил Анисим Иванович.

Борис Глебович поднялся и, подумав, что так и не успел умыться, побрел в столовую.

После завтрака Порфирьев дал команду выходить на трудотерапию:

— Строем, дедки, — зычно прогудел он, — шибче костылями двигайте! Мальчики — левое плечо вперед, на рубку дров; девочки — за тяпками, ведрами и на грядки. — Он самодовольно ухмыльнулся, надул грудь и рявкнул: — М-м-а-а-рш!

Женщины засеменили на огород, а мужчины — к дальнему сараю, где свалены были давеча привезенные сухостойные бревна.

Борис Глебович на пару с Анисимом Ивановичем «играли» на двуручной пиле, старательно выводя заунывный мотив, похожий на брюзжание голодного Мокия Аксеновича. Сам же Мокий Аксенович неспешно, с ленцой, поберегая здоровье, относил к поленнице всего лишь по два полешка зараз. Не в пример ему Наум таскал дрова охапками, так что не только грудь и плечи, но и вся его кудлатая голова сплошь запорошилась опилками, и лишь улыбка его оставалась чистой и ясной.

— Пилить пилою — гнуться спиною, — изрек наконец Анисим Иванович, устало двинул плечами и приставил пилу стоймя к козлам. — Баста! Хорош работать, пора ложки к обеду намывать.

— Сейчас тебе Порфирьев намоет! — ехидно усмехнулся Мокий Аксенович. — Еще час… — он посмотрел на ручные часы, — и пятнадцать минут.

— А ну его к лешему, — безпечно махнул рукой Анисим Иванович, — пусть катится…

Мокий Аксенович воровато оглянулся, втянул голову в плечи и, подняв брошенные было полешки, затрусил к поленнице.

— Выслуживается перед начальством, гнида! — процедил сквозь зубы Савелий Софроньевич, плюнул и с силой вогнал топор в сосновый чурбан. — Он еще, погодите, в бригадиры выйдет.