Ангел для сестры

Проблема, я полагаю, в том, что все люди разные. Как обстоят дела на Небесах, когда все они пытаются найти друг друга после долгих лет разлуки? Допустим, вы умерли и начали искать своего мужа, который скончался пять лет назад. Допустим, вы представляете его себе семидесятилетним, а он восстал из гроба семнадцатилетним и разгуливает в том мире бодрым и веселым, как никогда.

Или, положим, вы Кейт и умерли в шестнадцать, а на Небе пожелали выглядеть тридцатипятилетней, какой никогда не были на Земле. Как вас там найти?

Кэмпбелл звонит папе во время обеда на станции и сообщает, что адвокат противной стороны хочет обсудить дело. Формулировка звучит глупо, так как все мы знаем, что речь идет о моей матери. Встреча состоится в три часа в его офисе, хотя сегодня воскресенье.

Я сижу на полу, голова Джаджа лежит у меня на коленях. Кэмпбелл так занят, что даже не запретил мне гладить его. Мама приезжает минута в минуту и, так как у секретарши Керри сегодня выходной, сама заходит в кабинет. Она поработала над внешностью — зачесала волосы назад и скрутила их в аккуратный узел. Немного накрасилась. Но в отличие от Кэмпбелла, который носит этот кабинет, как пальто, которое можно надеть или снять, моя мать выглядит в конторе адвоката чужеродным элементом. Трудно поверить, что когда-то она зарабатывала на жизнь юридической практикой. Наверное, раньше она была другой, как и все мы.

— Привет, — тихо произносит мама.

— Миссис Фицджеральд, — отзывается Кэмпбелл. Холоден как лед.

Она переводит взгляд с сидящего за столом для конференций отца на устроившуюся внизу меня, делает шаг вперед, будто собирается обнять, но останавливается.

— Вы назначили эту встречу, советник, — намекает Кэмпбелл.

Мама садится:

— Знаю. Я… ну, я надеялась, что мы сможем все прояснить. Я хочу, чтобы мы вместе приняли решение.

Кэмпбелл барабанит пальцами по столу:

— Вы предлагаете нам сделку?

Он говорит это совершенно бесстрастным деловым тоном. Мама моргает, глядя на него.

— Да, полагаю, что да. — Она поворачивается на стуле в мою сторону, как будто в комнате больше никого, кроме нас двоих, нет. — Анна, я знаю, сколько ты сделала для Кейт. И также понимаю, что у нее осталось мало шансов… но есть этот последний.

— Не нужно ни к чему принуждать мою клиентку…

— Все в порядке, Кэмпбелл, — говорю я. — Пусть продолжает.

— Если рак снова проявится, если трансплантация почки не поможет, если не будет результата, которого мы все хотим добиться для Кейт… Что ж, тогда я никогда больше не попрошу тебя помогать сестре… но, Анна, ты можешь сделать это в последний раз?

Сейчас она выглядит совсем маленькой, даже меньше меня, будто родитель — это я, а она — дитя. Удивительно, как возникла эта оптическая иллюзия, если мы обе не сходили с места?

Я смотрю на отца, но он окаменел и, кажется, делает все возможное, чтобы не отрываться от разглядывания рисунка дерева на столешнице и не участвовать в разговоре.

— Вы имеете в виду, что если моя клиентка согласится отдать почку, то в дальнейшем будет освобождена от всех прочих медицинских процедур, которые могут понадобиться для продления жизни Кейт? — уточняет Кэмпбелл.

Мама делает глубокий вдох:

— Да.

— Нам, разумеется, нужно обсудить это.

Когда мне было семь лет, Джесс, как мог, старался просветить меня насчет Санты, чтобы я не была глупышкой. «Это мама с папой», — нашептывал он мне на ухо, а я сопротивлялась и не хотела этому верить. Я решила сама все выяснить. Перед Рождеством написала Санте и попросила у него хомяка, потому что хотела иметь его больше всего на свете. Я сама опустила письмо в ящик у школьного секретаря и упорно ничего не говорила родителям, хотя и делала намеки на другие игрушки, которые хотела бы получить в этом году.

В рождественское утро я нашла под елкой салазки, компьютерную игру и одеяло из вываренной ткани, которые упоминала в разговорах с мамой, но хомяка среди подарков не оказалось, потому что родители о нем не знали. В том году я поняла две вещи: ни Санта, ни мама с папой не были теми, кем я хотела их видеть.

Может быть, Кэмпбелл считает, что тут дело в законе, но, вообще-то, дело в моей маме. Я встаю с пола и бросаюсь в ее объятия, которые немного напоминают то место, о котором я говорила раньше, такое знакомое, что, попав туда, ты идеально в него вписываешься. У меня до боли сжимается горло, и слезы, которые я так долго таила, вылезают из потайных уголков.

— О, Анна! — восклицает мама, уткнувшись мне в волосы. — Слава богу! Слава богу!

Я обнимаю ее в два раза крепче, чем обычно, пытаясь удержать в памяти этот момент так же, как мне нравится рисовать на задней стенке мозга фреску с косыми лучами летнего солнца, чтобы любоваться ею зимой. Приложив губы к самому ее уху, я говорю слова, которые предпочла бы оставить при себе:

— Я не могу.

Мамино тело деревенеет. Она отстраняется от меня, смотрит мне в глаза. Потом надевает на лицо улыбку, изломанную в нескольких местах. Прикасается рукой к моей макушке. И все. Затем она встает, одергивает пиджак и выходит из кабинета.