Ангел для сестры

– Когда-то давно я была адвокатом. Давно, но не сейчас. Сейчас я мать, и все, что я сделала в этом качестве за последние восемнадцать лет, было сложнее, чем что-либо, происходящее в зале судебных заседаний. В начале этого слушания, мистер Александер, вы сказали, что никто из нас не обязан идти в огонь и спасать человека из горящего дома. Но все меняется, когда ты родитель, а человек в горящем доме – твой ребенок. В этом случае все поймут тебя, если ты бросишься в огонь. Более того – люди уверены, что ты это сделаешь.

Я глубоко вздохнула.

– В моей жизни этот дом загорелся, и один из моих детей оказался внутри. Единственной возможностью спасти его было послать другого своего ребенка. Знала ли я, что рискую? Конечно. Понимала ли я, что могу потерять их обеих? Да. Понимала ли, что, возможно, нечестно просить ее об этом? Безусловно. Но я также знала, что только так получаю шанс сохранить их обеих. Было ли это правильно с точки зрения закона? Было ли это правильно с точки зрения морали? Было ли это безумием, глупостью или жестокостью? Я не знаю. Но я знаю, что это было правильно.

Закончив, я села за стол. Дождь барабанил в окна справа от меня. Я подумала: прекратится ли он когда-нибудь?

Кемпбелл

Я встал. Просмотрел свои записи и так же, как Сара, отбросил их.

– Как и миссис Фитцджеральд, я хочу сказать, что суть этого процесса не в том, чтобы Анна отдала почку. Не в том, чтобы она отдала клетки своей кожи, или хоть одну клетку крови, или цепочку ДНК. Он о девочке, которая вот-вот станет кем-то. О девочке, которой тринадцать лет – это трудный, но и прекрасный возраст. О девочке, которая, возможно, сейчас еще не знает, чего хочет, не знает, кто она, но, безусловно, имеет право узнать это. Я думаю, через десять лет она станет удивительной.

Я повернулся в сторону зрителей.

– Мы знаем, что Фитцджеральды должны были сделать невозможное – принять осознанное решение о здоровье двоих детей, у которых противоположные интересы. И если мы, так же как и Фитцджеральды, не знаем правильного ответа, тогда последнее слово должно принадлежать тому, о чьем теле идет речь… даже если этому человеку всего тринадцать лет. В конце концов, об этом и идет речь: о ситуации, когда дети знают лучше своих родителей, как поступить. Когда Анна решила подать в суд, она сделала это, руководствуясь не эгоистическими побуждениями, как можно было ожидать от тринадцатилетнего подростка. Она приняла это решение не потому, что хотела быть такой же, как обычные подростки, не потому, что ей надоели уколы и операции. И не потому, что боялась боли.

Я повернулся и улыбнулся ей.

– Знаете, я не удивлюсь, если в конце концов Анна все-таки отдаст почку сестре. Но мое мнение не имеет значения. И то, что думают Сара, Брайан и Кейт, тоже не имеет значения. Значение имеет только мнение Анны. – Я вернулся на свое место. – Это единственный голос, к которому нужно прислушаться.

Судья объявил перерыв на тридцать минут для вынесения решения, и я воспользовался этим, чтобы выгулять Судью. Мы обошли маленький зеленый газон за зданием суда, увидели Верна, который присматривал за репортерами, ожидавшими решения суда.

– Давай уже, – поторопил я Судью, который в четвертый раз оббежал газон в поисках укромного места. – Никто не смотрит.

Оказалось, что это не совсем так – к нам бежал ребенок лет трех-четырех.

– Собачка! – кричал он. Малыш протянул руки, пытаясь схватить Судью, и тот отступил ко мне.

Через секунду рядом уже была мама.

– Простите. У моего сына сейчас период собачьей любви. Можно ее погладить?

– Нет, – автоматически ответил я. – Это служебная собака.

– Ох. – Женщина встала и оттянула своего сына. – Но вы же не слепой.

«Я эпилептик, и собака чувствует, когда у меня случится припадок». Я хотел было сказать правду, хоть один раз, впервые. Но опять же, нужно уметь смеяться над собой, ведь так?

– Я адвокат, – ответил я и улыбнулся. – Она догоняет машины скорой помощи для меня.

Когда мы с Судьей уходили, я насвистывал.

Вернувшись в зал заседаний, судья Десальво принес с собой фотографию дочери в рамке, и я понял, что проиграл процесс.