Ангел-хранитель

Он прикрыл глаза. Мы понемногу начинали говорить — о нем, обо мне, о жизни. Когда я приходила со студии, Льюис спускался из своей комнаты, опираясь на костыли, вытягивался в кожаном кресле, и, попивая виски, мы смотрели как опускается вечер. Возвращаясь, я была рада снова его увидеть, такого спокойного, странного, одновременно веселого и испуганного, как неизвестный зверек. Рада, но не более того. Я ни в коей мере не была влюблена и, что интересно, при других обстоятельствах его красота могла бы вызвать у меня испуг, даже отвращение. Сама не знаю почему — просто он слишком уж стройный, изящный, совершенный. Отнюдь не женоподобный, он тем не менее заставлял меня вспоминать о касте, описанной Прустом: его волосы походили на перышки, кожана ткань. Одним словом, в нем не было ничего похожего на ту детскую грубость, которая меня привлекала в мужчинах. Я спрашивала себя, бреется ли он, нужно ли ему это.

Как выяснилось, он родился в североамериканской пуританской семье. Немного поучившись, ушел бродить по стране, по дороге перепробовал кучу профессий и остановился в Сан-Франциско. Встреча с такими же бродягами, слишком большая доза ЛСД, драка, поворот машины — и он оказался здесь, у меня дома. Когда поправится, уйдет, сам не знает куда. А пока мы говорили о его жизни, об искусстве — он был достаточно образован, несмотря на свои неслыханные суждения. Короче говоря, в глазах окружающих наши отношения выглядели самыми пристойными и самыми нелепыми из всех возможных отношений между двумя человеческими существами. Но если Льюис меня постоянно расспрашивал о моих прошлых романах, то о своих не говорил ни слова, и это казалось единственно странным и наиболее опасным в мальчике его возраста.

Он говорил о мужчинах или о женщинах как о неких отвлеченных, безликих понятиях. И мне казалось почти непристойным в мои-то годы испытывать такую нежность и такие волнующе-смутные воспоминания при слове «мужчины».

— Когда у вас появилось это ощущение неумолимости? — спросил Льюис. — Когда ушел ваш первый муж?

— Господи, да нет конечно! В тот момент я испытала скорее облегчение. Вы только представьте — абстрактная живопись круглые сутки, круглые сутки. А вот когда ушел Фрэнк, тогда да, тогда чувствовала себя загнанным зверем.

— Кто такой Фрэнк? Ваш второй?

— Да, второй. В нем, конечно, не было ничего выдающегося, но он был таким веселым, таким нежным, таким счастливым.

— Он вас бросил?

— Его подцепила Луэлла Шримп.

Он с интересом поднял брови.

— Вы хоть слышали о такой актрисе — Луэлле Шримп?

Льюис сделал обидевший меня непонятный жест, но я сдержалась.

— Короче, Фрэнк был соблазнен, очарован и бросил меня, чтобы на ней жениться. Вот тогда, как Мари Д'Агу, я подумала, что уже никогда не излечусь. Я так думала целый год. Вам это кажется странным?

— Нет. И что же с ним стало?

— Через два года Луэлла подцепила другого, а его бросила. Он снял три дурацких фильма и запил. Таков финал.

Возникло молчание. Потом Льюис тихонько застонал и попытался встать с кресла. Я встревожилась:

— Вам нехорошо?

— Очень больно. Мне кажется, я никогда не смогу встать на ноги.

Я на секунду представила, как здесь навечно поселится бедный больной Льюис, и, как ни странно, эта мысль не показалась мне ни абсурдной, ни неприятной. Может быть, я уже достигла того возраста, когда человек должен взвалить на себя какую-нибудь ношу. В конце концов я бы чувствовала себя нужной и спокойно ее несла.

— Ну что ж, тогда вы останетесь здесь, — сказала я весело. — А когда у вас выпадут зубы, я буду варить вам кашку.

— Почему же у меня должны выпасть зубы?

— Говорят, такое случается с теми, кто долго не встает. Хотя, признаюсь, это выглядит парадоксом. Они ведь должны выпадать под действием силы тяжести, когда человек находится в вертикальном положении. Так ведь нет.

Он искоса посмотрел на меня, как это делал Пол, но более добродушно.

— А вы забавная, — сказал он. — Я бы никогда не смог вас бросить. — Потом закрыл глаза, слабеющим голосом попросил сборник стихов, и я пошла в библиотеку поискать что-нибудь, что бы ему понравилось. Это тоже был один из наших ритуалов. Я читала нежно и тихо, чтобы не разбудить или не испугать его, стихи Лорки об Уолте Уитмене:

В небе есть берега, где хоронится жизнь,

И завтра не всем суждено повториться…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Я была погружена в работу, когда узнала новость. Точнее, я диктовала секретарше сочиненный мною захватывающий диалог между Ференцем Листом и Мари Д'Агу, и делала это без всякого воодушевления, потому что накануне узнала, что Листа будет играть Подин Дайк, и совершенно не представляла себе в этой роли такого смуглого, мускулистого громилу. Но в кино полно подобных неизбежных и глупых ошибок. Итак, я шептала «что-то непоправимое» на ухо моей милой всхлипывающей секретарше Кэнди — она невероятно чувствительна, — когда зазвонил телефон. Она сняла трубку, шумно высморкалась и повернулась ко мне:

— Мистер Пол Бретт. Мадам, он говорит, что это срочно.

Я взяла трубку.