Ангел-хранитель

– Это и неудивительно, – сказала мама, подавая ему лекарство в серебряной рюмочке. – Ведь ты целые сутки был без сознания! После того как тебе померещился оборотень, у тебя случилась нервная горячка.

– Он не померещился. – Андрюша помотал головой. – Мама, я тоже думал, что оборотней не бывает. Но я сам его видел! Почему он приходил?

– Милый мальчик мой, ты вырастешь, станешь ученым, – ласково сказала мама. – Ты ведь хочешь стать ученым? – Андрюша кивнул. – Вот тогда тебе будут понятны все явления природы.

Андрюша хотел возразить, что оборотень точно был, он его своими глазами видел, – но тут со двора донесся Тимкин голос:

– Андрюха! Глянь в окошко!

– Куда ты? Тебе нельзя! – воскликнула мама.

Но Андрюша уже вскочил с кровати.

Под окном стояли Тимка и его отец. Илья Кондратьев держал что-то, покрытое куском домотканого льна.

– Выдь сюда! – позвал Тимка.

Не слушая маминых возражений, Андрюша выбежал из комнаты.

– Гляди, Андрейка! – широко улыбаясь, сказал Илья, когда тот выскочил на крыльцо.

Он снял тканину, и на Андрюшу глянул лик Ангела. Сверкала на солнце серебряная риза, сверкали огоньки в разноцветных яхонтах…

– Какой же ты великий мастер, Илья… – с восхищением сказала мама, тоже вышедшая на крыльцо.

– Мы, Кондратьевы, все такие! – довольно хмыкнул Тимка.

– А ты при чем? – засмеялась мама. – У отца твоего золотые руки. А ты сорванец. Смотри, лениться станешь – всех Кондратьевых опозоришь.

Тимка насупился: ему явно неприятны были назидания барыни.

– Камушки те самые? – пока мама крестилась на икону и рассматривала ризу, тихо спросил Андрюша. – Мы ведь рассыпали вчера…

– Отец собрал потом, – так же тихо ответил Тимка. – За вихры меня отодрал.

– Вот, мальчики. – Мама обернулась к ним, улыбаясь. – Теперь Ангел нас всех хранит! И никакие оборотни нам не страшны. Нам вообще нечего бояться. Пока мы вместе, все будет хорошо!

Андрюша смотрел на икону, и ему казалось, что он видит ясную и печальную улыбку Ангела-хранителя и даже слышит его голос. Только не говорит он, а будто поет.

Профессор Ангелов молча смотрел в глаза Ангела-хранителя на иконе. Они посверкивали печально, но ярко, как яхонты на ризе.

– Что вы делаете, Андрей Кириллович? – услышал он и обернулся.

В дверях стоял Федор Кондратьев.

– Здравствуй, Федор, – кивнул Ангелов. – Не знаешь, что делают в церкви?

– В церкви обычно иконостас разбирают? – усмехнулся тот.

– А тебе нужны эти иконы? – пожал плечами Ангелов. – Насколько я успел понять, у большевиков другие ценности.

– Иконы нам не нужны, – согласился Федор. – А ценности нужны.

– Ризы?

– В том числе. Куда вы все это уносите?

Скрывать что-либо от Федора Кондратьева не имело смысла. И не потому, что он возглавлял теперь уездную власть, а потому что одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: этот человек рожден для того, чтобы распоряжаться не только своей судьбой, но и многими чужими. И всегда это было понятно, кстати, даже когда Федор был мальчишкой. Впрочем, ему и теперь чуть больше двадцати.

– Сейчас – в усадьбу, – ответил Ангелов.

– А потом?

– Здесь всё пропадет, – сказал Андрей Кириллович. – Ты и сам это понимаешь.

– А в усадьбе, думаете, сохранится? – вздохнул Федор.

Ангелов испытующе посмотрел ему в глаза и сказал:

– Это от тебя зависит.

Федор промолчал. Постоял, глядя на Ангела-хранителя, потом так же молча вышел из церкви. Проводив его вззглядом, Ангелов взял икону и уложил ее в дубовый ящик.

Глава 3

У родителей Федор бывал теперь редко, но не жалел об этом. Входя в родной дом – в месяц раз, может, – он чувствовал одну лишь тягость.

И сегодня тоже. Даже в тусклом свете лучины было заметно, какой унылый разор царит теперь в избе. А ведь Кондратьевы никогда не бедствовали, и дом, поставленный дедом Ильей, был в деревне из лучших.

– Здорово, Федь, – сказал Степан.

Он один улыбнулся брату и, отложив упряжь, которую чинил, встал ему навстречу.

Восьмилетний Пашка не сразу и заметил, что в избу кто-то вошел. Подняв голову от фигурки, которую вырезал из дерева, он посмотрел на старшего брата таким нездешним взглядом, какой Федор видел на картине итальянского художника Боттичелли в альбоме ангеловских барышень.

Мать месила тесто с такой яростью, словно не тесто это было, а горькое горе.

Но горе ее было не в квашне – сидело за столом, уронив голову на столешницу. Отец, как обычно, был пьян. Бутыль самогона, стоящая перед ним, была пуста. Услышав, что Степан здоровается с братом, отец поднял голову, посмотрел на старшего своего сына мутным взглядом и, ни слова не произнеся, придвинул к себе бутыль.

– Прорва ненасытная! – в сердцах бросила мать.

– Молчи, дура, – заплетающимся языком пробормотал отец.

– В могилу лягу – замолчу! Недолго тебе ждать, ирод! Ой, горе наше горькое! – запричитала мать. – Что с тобой сталось, Тимофей?!

– Ишь, завыла! Хватит, сказал! Самогону подай!

– Нету! И так картошку всю на проклятое зелье извел! Нету! – Она завыла. – Господи, был мужик как мужик… А революция настала – будто с цепи сорвался!

– Всю жизнь на цепи просидел! – Тимофей скрежетнул зубами.