Ангел мертвого озера

...Мысль была очень тяжела, неподъемна. И они покинули друг друга. Мысль исчезла, как исчезает след капли на стекле, как звук в тишине, и сама исчезла так же... Была - не стало.

Она возвращается с выражением "межумочное пространство". В её обиходе этих слов не было точно. Пространство этих слов было крохотным, неосвоенным никакой даже маломальской жизнью. Это были просто слова, висящие в воздухе. Но если висящие, то на чем? Она хочет это понять. И понимает. Слов как таковых нет вообще, их нет нигде, ни на веревочках, ни на бумаге, ни даже в голове. Их нет и они есть. Они сразу и время, и имя, и пространство, они земля и небо, и даже мизинец на её ноге. Он у неё крохотный, и на нем узкая полосочка ногтя в розовой мякоти. Охватывает стыд за собственное несовершенство, да о чем это она? Какое там совершенство? Она...

Она хочет вспомнить себя. Надо же случиться, что начала она с этого мизинца. С "межумочного пространства" - поправляет её кто-то. Она отмахивается от голоса рукой, которой у неё нет, как нет и ноги с бракованным ногтем мизинца, у нее, собственно, уже нет ничего. Но она этого не знает. Ей отвели полсуток вот такой, на подкормке мозга, жизни. Она одиночка, и некому вытягивать из врачей душу, чтоб узнать о ней правду. Вся надежда врачей на то, что мозг устанет. Устанет без импульсов тела, без ощущений живой жизни. А главное, без сердца, которое дышит на ладан. Дано ли им знать, лекарям, что мозг постиг свое межумочное существование и сейчас делает все возможное, чтобы эта женщина, в теле которой он просуществовал больше пятидесяти лет, ушла насовсем с ощущением полноты жизни?

В конце концов мозг ведь уйдет с нею же. Значит, это нужно и ему. У него снимут все импульсы и биотоки те, кому это надлежит сделать, в другой системе координат, а сам он - прежде живой, пульсирующий, перламутрово-серый, с огромным неиспользованным потенциалом, будет сожжен, как какая-нибудь берцовая кость!

...Она снова вспоминает себя. Перед выпускным вечером она увидела платье, которая сшила ей мама. Вот когда ей захотелось умереть по-настоящему. Умереть ей хотелось часто. Когда умерла Луиза, когда умерла бабушка.

На воспоминании о бабушке случается водоворот мыслей. Они наскакивают друг на друга, так всегда, потому что бабушка ей не бабушка. Ее бабушка акация в огороде. А та, от которой водоворот, как раз акацию и посадила. Но не важно... Какая есть, такая есть - она их объединяет, акацию и ту, что приходила и объясняла, как надо надевать галоши при помощи ложки. У галош слабое место - задник. И если делать абы-абы, то галош будет спадать и останется где-нибудь в грязи. Еще надо мыть шею и за ушами. Умываешься прихватывай и эти места. Раз забудешь, два - и уже полная затрепа, чумичка.

А потом она увидела её уже на столе, где бабушка не была бабушкой, а была - вот ужас! - торжественным блюдом, утыканным цветами и свечами.

Она не хочет лежать на столе.

- И не будешь! - смеется Воннегут.

Да! - кричит она и танцует, танцует на выпускном в мамином крепдешиновом в мелкий цветочек платье. "Но этого не было", спохватывается она, хотя танцует именно в нем. Ей снова хочется закричать "Этого не было!" - она ведь так свято воспитана на правде, но что-то ей мешает, и она продолжает танцевать, краем глаза следя за летящим подолом в цветочках. Потом она ощущает прохладу крепдешина на коленях и воздух. Что дует не с завода лакокрасок, а со стороны долины, где сладко пахнет клевером. На косогоре хорошо лежать на спине, глядя прямо в глаз Полярной звезде.

Но она никогда, никогда, никогда не позволила бы себе лежать спиной на холодной земле долины. "Из земли так прохватит, что потом никакими лекарствами не возьмешь!" - говорит мама. Она же в таком красивом платье лежит-полеживает. Ну какой надо иметь ум...

На этом слове она исчезает.

Мозг в смятении. Он ведь хочет как лучше. Он ведь ничего не врет, он просто достает из глубины её же желания, но она почему-то не узнает их в лицо.

...Она возвращается в странное место, где не была никогда. Или была? Домик-развалюха, а дом должен быть прям и тверд, и его должен окружать забор, не в редкую доску, а чтоб одна в одну влипала.

Однажды мама подвела её к дому, где жил секретарь райкома, и сказала: "Запомни! Я хочу, чтобы ты жила в таком доме". Огромная собака стала прыгать на забор, норовя их достать, и мама добавила: "И чтоб собака у тебя была ещё злее". Мечты у мамы одноэтажные, крепкие. Мама ни разу не была в большом городе, хотя до него всего шестьдесят километров. "Мне туда не надо", - гордо отвечала она. Но был уже телевизор, плохонький, но все-таки. Из него узнавали про очень высокие дома. "Люди не вороны, чтоб жить на высоте. Ты никогда так не живи".

...Так вот, домик-завалюха. Все вкривь-вкось. Можно отодвинуть доску стены и заглянуть внутрь. Можно отодвинуть две - и войти.

Она не хочет об этом думать. Еще чего! Она уводит себя из этого стыдного дома и исчезает.

Видимо, мозг её трепещет от отчаяния, от невозможности справиться с нею.

...Я там не была. У меня не могло быть в таком месте дел.