Ангел мертвого озера

Бокал большой. Она наливает мне его через верх, другой рукой прихватывая мои пальцы, держащие ножку. В сущности, в меня радостно вливается мера, излишняя для меня, я знаю, что мне будет плохо, очень плохо, водка бежит по подбородку, шее и дальше, в таком мокром виде я веду их к лифту. Из подъехавшего лифта выходит мой муж, в беретике по самые брови, в очках для слепых, с палочкой, он обходит пьяную компанию, огораживая себя палочкой, — брезгливость чистюли перед зловонной кучей. Меня он не видит? Не хочет видеть? Или это деликатность — не заметить меня с мокрой рожей и красными глазами?

Лифт скрипло сползает вниз. А я стучу в дверь. Муж все-таки меня не признал и уже заперся.

Не пускают меня долго. Видимо, он пошел сразу в туалет. Я присаживаюсь на ящик, который сто лет стоит под дверью, храня в себе обувь без подметок, сами подметки, а также шнурки, стельки, одним словом все, что когда-то было целым и нужным, а потом распалось на составные и стало жалким, жалкость же родила жалость (ах, какие когда-то были туфельки!) и родную русскую скаредность: пусть ещё полежит, мало ли что…

Вот я сижу на «мало ли чем» и жду, когда спустится вода в унитазе. Я ещё не знаю, что нельзя сидеть на рваном скарбе, который проникает в тебя мгновенно и поражает изнутри всю — от капилляров до тазовых костей. Посидишь-посидишь и обернешься чужой себе самой.

Ключ поворачивается с отвращением. Муж впускает меня, отступив от меня на бесконечность.

— Капричикос, — говорит он мне.

— Я сейчас уберу, — отвечаю я.

Стол действительно безобразен. Гости, видимо, хотели собрать посуду, но потом бросили — больно надо, тарелки пустые стояли в недоеденных, вилки топорщились в стаканах. Остатками разума отмечаю — все съедено. Значит, я довольно долго была на балконе с этим странным гостем, хотя казалось — пять минут. Хочу вспомнить, о чем же мы с ним говорили, и не могу. «Капричикос», — повторяю я слово, которое когда-то давно знала, но убей не помню, что оно значит. Я беру тарелки с угла стола, беру неуклюже, и они соскальзывают по мне, оставляя следы майонеза, масла, рисовый след кутьи.

— Уйди, — говорит мне с отвращением муж. Я тащусь в ванную, стаскиваю с себя все. Я отвратительна себе самой, на соске повис стружок капусты, я сбиваю его щелчком, вижу, как падает он в мыльницу, и меня начинает тошнить бурно, фонтанно. В голове возникает звон, и я четко вижу, как сейчас лопнут к чертовой матери мои бедные сосуды, как я стану паралитиком с повисшей набок головой и застывшей слюной на плече. Подробностей такого рода слишком много, горло изо всей силы сжимается, выталкивая из меня желчь, я перебираю ногами в собственно напруженной луже.

Муж не слышит моего воя, он вставил себе в уши музыку. Он ненавидит всякую уборку, тем более с битой посудой, и я не знаю, что лучше: чтоб он пришел ко мне на помощь или чтоб он не видел меня такой никогда. Я уже понимаю, что слухи о хрупкости сосудов преувеличены, что их не разорвала вырвавшаяся из меня утроба, что я жива. Только трясусь вся мелкой, мелкой дрожью.

Я лезу под душ. У меня странное ощущение, будто меня обмывают четыре руки, значит, какой-то сосудик все-таки подвел. Я ловлю своей рукой ту, чужую ладонь, что нежно смывает мыло с моих грудей. Но мне это не удается, рука выскальзывает, и я даже слышу смешок… Руки? Бред. Капричикос! Слово мужа обрело содержание и встало на свое место. Но это неверно! Капричикос это уродство и даже ужас, это срам жизни, а тут нежное очищение и тихий нежный смешок, как вздох младенца.

Наконец я выбираюсь из ванной. Вытираю лужу на полу. Обрызгиваюсь дезодорантом. Влезаю в махровый зимний халат и являюсь пред светлы очи супруга. Он привел комнату в порядок. Тарелки же поставил в раковину. Посуду он и после себя не моет.

— Извини, — говорю, — конфуз вышел.

— Бог простит, — отвечает он мне. И я почти счастлива, что все хорошо кончилось и он не видел меня в ванной.

Это секундное счастливое умиротворение прерывает резкий звонок в дверь.

— Ты ждешь кого-нибудь? — спрашивает он.

Я мотаю во все стороны мокрыми волосами.

— Тогда можно не открывать, — говорит муж. — Для одного дня уже перебор.

— А если это Ляна? Вдруг шла мимо…

— У неё мобильник.

И тут раздается телефонный звонок. Это Ляна. Она дома, интересуется, как у меня все прошло. Я говорю, хорошо.

— Не будем открывать, — говорит муж. — В доме очень назойливо пахнет чужим телом.

Но в дверь звонят, уже не отрывая пальца от кнопки.

Я покрываюсь холодным потом. Видимо, я, блюющая в ванной, протекла на соседей внизу. И пришел хозяин, он будет орать матом на всю площадку, потом ворвется в квартиру, в ванную… Хорошо ли я вытерла пол? Не остались ли на нем следы вырвавшейся из меня пищи? О! Какой монолог я получу за все сразу…

Но я была когда-то пионеркой и комсомолкой, в меня вбили это отвечать за свои проступки, поэтому я открываю дверь.

Они вернулись. Все, кроме мужчины. В их руках бутылки, на мизинцах висят торты. Они полны энтузиазма и какой-то веселой наглости.

«Капричикос!»