Ангел мой, Вера

На следующий день в манеже офицеры избегали Горяинова: общим мнением решено было, что до исхода дуэли приличней будет воздерживаться от общения. Справедливости ради, Чернышев потребовал, чтобы не разговаривали и с ним. Полковник, весьма раздосадованный своевольством поручика в истории с письмом, охотно дал согласие; прочим ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Горяинов сам, улучив минуту, подъехал к Артамону.

– И ты подписал? – спросил он, глядя в сторону.

– И я.

– Merci, родич, удосужил.

– Не знаю, право, чего ты ожидал, – холодно ответил Артамон. – Однако не будем разговаривать – неловко, на нас уж смотрят.

Дуэль должна была состояться наутро на Каменном острове; в ту ночь не спал никто. Горяинов отказался выбрать себе секунданта среди сослуживцев, и чаша сочувствия окончательно качнулась в сторону Захара Чернышева. «Горяинов нос дерет!» – таково было общее суждение. Офицеры спорили, с кем он явится на место – будет это военный, или штатский, или, может быть, кто-нибудь из братьев. Однако в глубокой ночи прибежал перепуганный чернышевский денщик с известием, что «барина» арестовали. Немного времени прошло, прежде чем передали, что взят и Понятовский. Несколько человек бросились на квартиру к Горяинову, застучали в дверь – оказалось, что он дома, цел и невредим. Горяинов ответил грубо и отказался отпирать.

К утру не сомневался уже никто: Чернышев и Понятовский арестованы из-за того, что начальству стало известно о готовящейся дуэли, и донес не кто иной как Сергей Горяинов.

Дело, впрочем, разрешилось относительно благополучно. Государь император, поначалу твердо вознамерившийся предать Чернышева суду, за три дня получил массу сочувственных прошений. Он соблаговолил лично побеседовать с поручиком и составил о нем самое лучшее мнение. Особенно же его растрогало, что молодой граф ранее срока возвратился под арест из отпуска, дозволенного ему для свидания с больной матерью. Для Чернышева и Понятовского кончилось тем, что было велено обойти их производством. Сергей Горяинов был переведен майором в армию, в Черниговский конно-егерский полк.

Из Петербурга он уехал, не простившись с сестрой и с зятем.

Однако же треволнения двадцатого года тем не закончились. В марте поручик Владимир Ланской вызвал своего сослуживца, корнета Анненкова, который на бале преследовал его жену дерзкими ухаживаниями. Слухи ходили разные: одни заверяли, что Ланской сочтет себя удовлетворенным, формально соблюдя требования, другие ручались, что он будет драться насмерть. Девятнадцатого марта состоялась дуэль; Ланской поднял пистолет и выстрелил в воздух. Противник долго целился – и нанес поручику смертельную рану, от которой тот скончался на руках врача. Анненков, любимец государя и сын известной московской богачки, прозванной «королевой Голконды», отделался легко, получив три месяца гауптвахты. Говорили, что у него случилась нервическая горячка, во сне и в бреду ему являлся призрак убитого. Так или иначе, из-под ареста весельчак Жанно вышел заметно побледневшим и осунувшимся. Генерал-майор Каблуков, впрочем, не снизойдя к душевной чувствительности своих подчиненных, устроил им громадный разнос. Он решительно утверждал, что две «домашних» дуэли за два месяца – c’est assez![26]

Поговаривали, что сам он получил высочайшее внушение, и далеко не в отеческом духе.

– Эти шальные дуэли, господа, у меня вот где, – заключил Каблуков, проводя ребром ладони по горлу. – Хоть бы уж за серьезное дело стрелялись, а то так, за пару перчаток. Это, Муравьев, всё такие, как ваш кузен Лунин, моду завели. Двадцать лет назад и в помине не было своих же товарищей дырявить! Оно конечно, Михаил Сергеич умнейший, достойнейший человек, но все-таки, извините меня, изрядный циник…

Генерал-майор взглянул на Артамона и добавил:

– Вы не обижайтесь, а то глядите так, словно сами вот-вот полыхнете.

Артамон чуть заметно пожал плечами. Кто-то из молодых, стоявших назади, шепнул с улыбкой соседу:

– Лунин, говорят, считает необходимым иметь столько же дуэлей, сколько женщин. Когда одна цифра убегает вперед, он тотчас и другую подгоняет.

На молодежь сердито шикнули.

– Совестно, господа! – продолжал Каблуков. – Мне из-за вас пехтурой в нос тычут… государь император изволил сказать, чтоб брали пример с семеновских офицеров. Не то что дуэлей у них в помине нет, но даже табаку не курят. Ангелы небесные, а не офицеры!

Кавалергарды, почитавшие «шальные дуэли» своей привилегией, расходились от генерал-майора обиженные. Семеновских офицеров они недолюбливали, и семеновцы охотно платили им той же монетой.

– Подумаешь, табаку не курят, – ворчал Арапов. – По мне, пускай хоть сугубую аллилуйю поют. Ланского жалко, конечно, а Горяинова правильно мы поперли, я это и под присягой скажу.