Ангел на мосту

Долгие летние сумерки наполняли воздух своим мягким светом. Над огромным зловещим экраном, слегка наклоненным к зрителям, повисла вечерняя звезда. В линялом свете уходящего дня линялые человечки и зверюшки гонялись по полотнищу экрана друг за другом, взлетали в воздух, плясали, пели и падали вверх тормашками. Затем на смену им появились титры, и с наступлением темноты началась демонстрация фильма, идиотизм которого не поддавался никакому описанию. Под влиянием голода, скуки и одиночества мистер Эстабрук ощутил острый приступ праведного негодования и принялся думать с сокрушением о людях, вынужденных писать сценарий, и о замученных актерах, которым платили за то, чтобы они повторяли эти нелепые схематичные строки. Он представил себе, как они подъезжают вечером к своим домикам в Беверли-Хиллс и растерянные и обескураженные вылезают из своих машин с откидным верхом. Больше пятнадцати минут он выдержать не мог и поехал домой. На этот раз вместо разоренного дивана Скемпер облюбовал себе кресло и украсил его светлую шелковую обивку все той же шерстью и грязью. «Фу, Скемпер! Фу!» — сказал мистер Эстабрук и принял меры для спасения мебели, которые ему пришлось потом повторять каждый вечер: положил скамеечку для ног на диван вверх ногами, стулья тоже перевернул, на кушетку в коридоре поставил корзинку для бумаг, а обитые стулья в столовой нацепил сидениями на стол, как это делается в ресторанах во время уборки. Он погасил свет. Перевернутая вверх тормашками мебель в темноте придавала всему фантастический характер, и на минуту мистер Эстабрук ощутил и себя чем-то вроде привидения, которое пришло полюбоваться на разрушительную работу времени.

Когда он лег в постель, он, естественно, подумал о жене. Наученный опытом расставаний, он хотел возможно полнее утолить свою страсть — впрок, и за две ночи до отъезда заикнулся было жене о своих нежных чувствах, но миссис Эстабрук была слишком утомлена предотъездными хлопотами. В следующий вечер она отнеслась к его просьбе несколько благосклонней, но перед тем как лечь, сбегала на кухню и запихнула четыре тяжелых одеяла в стиральную машину, в результате чего тотчас перегорела пробка, а пол был залит водой. Он смотрел на нее из дверей кухни, в последней стадии неустроенности, и никак не мог взять в толк, зачем она все это сделала. Или это бессознательное женское кокетство? И глядя, как жена — грузная, величавая женщина — вытирает пол, он подумал, что ей хотелось бы, верно, нимфой пробежаться по рощице, чтобы на спине мелькали солнечные блики и круглые тени листвы и чтобы серебристый ручей сверкал у ног, но так как она страдала одышкой, а поблизости рощи не было, она решила ограничиться запихиванием четырех одеял в стиральную машину. Мысль, не приходившая ему в голову ни разу дотоле, — что страсть ускользать от преследования в такой же мере заложена природой в его жене, в какой стремление преследовать заложено в нем самом, — умилила его и даже доставила ему некоторое удовлетворение. Впрочем, кроме этой радости открытия, никаких других радостей в ту ночь ему не выпало.

Но вот семья уехала, и настало время осуществить свой идеал — идеал чистоплотного мужчины, полного самообладания и искусно распоряжающегося своим одиночеством. Это оказалось не так просто. Впрочем, легкой победы он и не ожидал. Следующий вечер он до одиннадцати играл свои двухголосые вариации. На третий извлек телескоп. Проблема питания так и осталась нерешенной, и за какую-то неделю он потерял чуть ли не шесть килограммов. Брюки под ремнем собирались в сборки, как рубаха. Он взял три пары брюк и понес их в чистку. Рабочий день был окончен, но хозяин еще не ушел. Это был раздавленный жизнью человек. Он порвал кружевные наволочки миссис Хэзлтон и потерял шелковые рубашки мистера Фича; вся его аппаратура была в ломбарде, профсоюз требовал страховых взносов за сотрудников. Сам он совершенно лишился аппетита, и все, что он брал в рот, вплоть до простокваши, обжигало ему пищевод как огнем.

— Мы больше не держим портного, — сказал он уныло. — Но если вы отправитесь на Кленовую аллею, там есть женщина. Миссис Загреб. На углу Кленовой аллеи и Клинтон-стрит. Вы увидите у нее в окне вывеску.

Вечер выдался темный, и как всегда в это время года в воздухе реяли светлячки. Кленовая аллея соответствовала своему названию, и темнота ночи была еще непроходимее из-за густой листвы. Дом на углу был деревянный, с крыльцом. На участке клены стояли так тесно, что между ними негде было вырасти траве. В окне красовалась вывеска: «Ремонт одежды». Он позвонил в звонок.

— Одну минуту! — послышался сильный и свежий голос. Затем открылась дверь, и на пороге, придерживая дверную ручку одной рукой и вытирая голову другой, появилась женщина. Приход посетителя, казалось, ее удивил.

— Входите, входите, — сказала она. — Я только что вымыла голову.

Он проследовал за ней в темную переднюю и оттуда в гостиную.

— Мне нужно сузить вот эти брюки, — сказал он. — Вы принимаете заказы?

— Какие угодно, — засмеялась она. — Но только отчего вы худеете? Сели на диету?