Ангел на ветке

Стали быстрей осыпаться листья. Старые беженцы постепенно рассеивались, новые не прибывали. Госпожа Виннер каждое утро садилась в автомобиль и укатывала в блестящую венскую, чуждую господину Виннеру жизнь. Автомобиль поднимал вихрь листвы, и прилив осени захлестывал пансионат с его обшарпанными стенами и башнями. Господин Виннер смотрел вслед автомобилю и радовался этой прихлынувшей на мгновение лиственной красоте. Потом он возвращался в дом, доставал счета и принимался за свой однообразный труд. Сведение чисел, перепроверка и нахождение верного результата в последнее время все больше увлекали его. Счет придавал видимость определенности и осмысленности его жизни. Он даже временами радовался, что ему больше не отправляться по размытым пестрым дорогам жизни, как его постояльцам.

К концу ноября Виннер уже почти не покидал своего кабинета. Вечерами можно было видеть его профиль, склоненный над бумагами в окне второго этажа. Когда в доме тушили свет, это единственное окно болталось между созвездиями символом космического одиночества.

Потом выяснилось, что господин Виннер немного простудился в горах. Оставшиеся постояльцы ежедневно справлялись о его здоровье у старухи Виннер на полуидише. Уезжая, они махали по направлению виннеровского окна в качестве ритуала. А он все писал и писал свои числа, будто стараясь упорядочить расползающееся осеннее мироздание.

В декабре уже никто не справлялся о его здоровье. Пансионат опустел, всех благополучно переправили в Италию, и старуха Виннер отдыхала, расставив ноги, на низкой скамейке посреди зимнего безмолвия.

Пески Нахума

Люди покидали Украину, люди покидали Россию, люди покидали, покидали, покидали… Их дома какое-то время смотрели остекленевшими взглядами на подмерзающие сумеречные дороги, как смотрит недолго тело вслед душе. Но вскоре окна теряли интерес ко всему внешнему и, вытянувшись по стенам, равнодушно и мутно отражали улицы.

Люди покидали свой обжитой мир, а он все равно вскакивал в последний миг на подножку автобуса и прижимался к коленям сумками и одеялами.

– Господи-ты-боже-мой! – вздыхал кто-нибудь во сне, ощущая тепло этого сбежавшего и прильнувшего мира.

Старый Нахум не спал. Закрыв глаза, он отправлялся в свой тяжкий путь по пустыне. Много лет шел Нахум по горячим пескам, но в последнее время ему было все тяжелее вытаскивать ступни из зыбкой сыпучей глубины. Нахум даже стал подозревать, что пески пошли более глубокие, и однажды он замерил погружение ноги и запомнил, что песок был выше щиколотки. Но он не рассказал об этом Енте, которая всегда ждала его, съежившись возле самого Нахумова сердца. Ента не должна была знать об этом. Ента должна была ждать Нахума и потом приготовить ему поесть и напоить его после странствий.

Нахум шел, чтобы говорить с Богом. Никто во всем мире не мог говорить с Нахумом так, как Господь. А с годами непонимание Нахума и мира лишь углублялось.

– Ну что ты сидишь, ну что! – сокрушалась все чаще Ента, с опаской поглядывая на неподвижного Нахума.

Нахум чуть поворачивал голову в сторону Енты и снова возвращался в исходное положение. Никто не знал, как уставал Нахум от изнурительных хождений по пескам. А пожаловаться было некому да и незачем. Только однажды он вскользь обронил Богу:

– Трудно мне стало идти к Тебе, Господи. – Но вспомнил усталый голос Господа и больше уже никогда не жаловался.

Люди покидали свой дом, а он бежал за ними по пятам, хватая их за руки, и они, не выдержав, сгребали его в охапку и прижимали крепко к груди и лицу. Стороннему наблюдателю казалось, что им делается дурно или они рыдают себе в ладони. Но они всего лишь стискивали свой дом в объятиях и каялись, что хотели бросить его одного, будто беспризорного, посреди темного насупившегося города.

Ента тоже прикладывала дом то к одной, то к другой щеке, и его благодарные поцелуи никак не просыхали во впадинах под ее скулами.

Сам факт перемещения потрясал отъезжавших, которым приходилось мучительно и медленно, по частицам, отрывать себя от дома, воздуха и всего, что было ими. Они были готовы ко всему, только не к этому.

Людей пугало движение, потому что оно имело одно смертоносное свойство – необратимость. Это было движение-убийца, отсекающее от себя пласты пространства, которое хранило в себе энергию их жизни. Без их глаз, они знали, ветер быстро развеет все, что накопилось в нишах обжитой ими вселенной.

Нахум понимал их боязнь, но чувства его молчали. Он давно уже потерял страх – с тех пор как пошел по своим пескам, не зная конечной цели этого пути. Тогда-то дом и перестал неволить его. А вскоре вообще оставил Нахума в покое, полностью переключившись на Енту и врастая в нее своим обманным младенческим телом.

Ента баловала дом и все сильнее привязывалась к нему, мыла, холила, украшала.

– Негоже человеку украшать свое жилище, – говорил Нахум Богу. – Негоже врастать душой в каменные стены. В камнях замурованы идолы.

– Человек должен радоваться, – отвечал ему на это Бог. – Пусть украшает свое жилище, чтоб душа его не грустила.