Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи

— Вы мужчины. Такие храбрые. Такие самоотверженные. Так вы думаете, играя в ваши дурацкие игры. Иди, пусть тебя убьют, и не жди, что я стану горевать. Будь героем, радуйся своей могиле. Надо полагать, твои дружки поставят тебе хорошенький памятник.

— От этого разговора о могилах мне не по себе. Я просто пришел просить тебя о двух вещах. Позаботься об обезьяне, так, на всякий случай. Понимаешь…

— От нее не больше беспокойства, чем от старика, и она лучшая компания, чем ты.

— Чище? Теплее? Ладно, я не стану обижаться, если ты пустишь в свою постель это чудовище.

Она улыбнулась, на мгновение белая молния сверкнула на коричневом лице.

— А ты думаешь, ты такой уж распрекрасный.

— А разве нет?

— Я говорила тебе, каким ты можешь стать. Ты дурак.

— Пелашиль, я сомневаюсь, что хочу стать магом. Несколько дней назад я всего лишь хотел найти способ написать ангела так, как его не писал никто.

— Я показала тебе способ.

— Но сейчас я не понимаю, что я видел.

Многоцветная птица, которая была Пелашилью и не была ею. Мгновения, словно бусины, нанизанные на нить, яркие и неподвижные, словно звезды. Существо, которое он увидел в складках висящей ткани.

— Ты не сможешь понимать хикури, пока не станешь мара’акаме. До тех пор все твои сны будут просто… как игрушки.

— Развлечение?

— Да. — Пелашиль была непреклонна.

— Но этот путь кажется слишком длинным.

— Слушай. Когда ты первый раз пробуешь хикури, ты смотришь в огонь и видишь игру красок, множество стрел с цветным оперением.

— Да, — согласился Паскуале, припоминая.

— А когда мара’акаме смотрит в огонь, что видит он? Он видит бога огня Татевари. И он видит солнце. Он слышит молитвы во славу огня, в котором обитает Татевари, и эти молитвы звучат музыкой. Все это требуется понять, это необходимо, чтобы увидеть, что же Татевари отдает нам из своего сердца. Вот что ты отвергаешь. Существуют два мира, мир вещей и мир имен вещей, где обитают их сущности. Мара’акаме стоит между ними. За исключением моего хозяина, ты единственный в этом большом ужасном городе начал понимать, и ты отказываешься от этого понимания ради какого-то глупого приключения.

— Но это вовсе не глупое приключение. Правда. — Паскуале попытался объяснить, куда он идет, рассказать о вилле, об изобретении Великого Механика. — Если он может спасти всю Флоренцию, то уж спасет и меня.

Он все еще делал ошибку, говоря об этом в шутливом тоне.

— Я скажу своему хозяину, что будет война. Может быть, мы уедем, так что не надейся увидеть меня, когда вернешься, — заявила Пелашиль.

Паскуале пытался сказать об обещании синьора Таддеи, что, когда все будет позади, он отправится в путешествие и она сможет поехать с ним, но она не стала слушать, отвернулась, когда он попытался утешить ее, принялась громыхать мисками в лохани, когда он снова попробовал заговорить, и не отвечала на его мольбы.

Так что в итоге ничего не решилось. Он вышел через заднюю дверь в переулок, чтобы не идти через таверну и не встречаться с приятелями. Ему казалось, будто ему снова лет восемь.

Теперь, в темноте, в высокой траве у дороги, Паскуале проверил, который час на механическом хронометре, закрепленном у него на запястье. Прибор был толщиной в три дуката, положенных друг на друга, с единственным клинышком, который обходил циферблат, разделенный на четверти часа. Пальцами Паскуале нащупал, что клин не дошел более пятнадцати минут до часа, когда по плану он должен подойти к воротам и сдаться стражникам. У Кардано был точно такой же хронометр, в конце следующего часа он начнет наступление, вне зависимости от того, все ли получилось у Паскуале.

Идущие одинаково хронометры были самым меньшим из чудес, доставленных из мастерской Великого Механика. И они были не единственными его дарами. Когда Паскуале вернулся из таверны в Палаццо Таддеи, поджав хвост, оказалось, что старик уже не спит, а зачерпывает из миски густо сдобренные маслом бобы, приправленные розмарином. Он заполнил множество листов чертежами, пытаясь, как, пожав плечами, пояснил Якопо, найти способ вписать в круг квадрат, чтобы каждый из них занимал одинаковую площадь.

— В математике истина, — негромко заметил Великий Механик. — Только в математике. — И прибавил: — Увы, я трачу слишком много своего времени на решение подобных задач.

Паскуале уже начал привыкать к скачкам настроения старика, когда он выдвигал какую-нибудь идею, чтобы тут же опровергнуть ее. Он заметил:

— Грек, Пифагор, был уверен, что в числах заключена чистая истина. Будто бы они пыль с одежд Бога.

— Многие до сих пор в это верят. Я все время получаю письма со сложными вычислениями, которые призваны доказать, насколько стара Вселенная, насколько велика или что все основные законы можно свести к единой простой формуле. Верно, Якопо?