Ангел пригляда

Мысли эти, горькие и скорбные, могли бы уничтожить галактику, если бы думал их архистратиг Михаил. Но между ним и миром теперь стояла бледная тень отставного священника, и сила его была стреножена смертным сосудом.

– Отец Михаил… Отец Михаил…

Словно сквозь густой сугроб донесся до него голос Катерины. Архистратиг очнулся, встрепенулся, отер лицо, мокрое от снега. Кого звали – отца ли Михаила или архангела? Впрочем, какая сейчас разница… Он повернулся к Кате, улыбнулся ободряюще, с трудом растягивая обветренные, сухие, готовые треснуть губы.

– Что тебе?

– Церковь, отец Михаил.

Катя указывала на выросшую на горизонте, на редкой опушке маленькую сельскую церковку, полупогребенную под двухметровыми белыми сугробами.

– Церковь – это хорошо. Где церковь, там и люди… – сказал Михаил.

Катя поглядела на него расширенными от страха глазами.

– Нельзя нам туда, – пробормотала. – Се – дом антихриста, прибежище нечистого.

– Ничего, – сказал Михаил. – Не всякая ныне церковь – дом антихриста. Есть иные, где сохранилась благодать. К тому же я эту церковь знаю.

Он действительно знал эту церковь. Точнее, знал не архистратиг – безумный отец Михаил. Давно, еще в прошлой своей, поповской жизни, служил он в ней настоятелем. Собственно, он один там и служил, других священников не имелось. Церковь была маленькая, заштатная, как шутили прихожане. Сослужали здесь только два человека – он сам да вдовый и бездетный дьячок Антоний, по совместительству сторож и круглая сирота.

Архистратиг слегка наморщил лоб, вспоминая дьячка, поднимая его из-под глыб обветшавшей человеческой памяти, от которой сейчас остались одни руины, но кое-что еще можно было узнать по контурам… Старый причетник, кажется, был человек добрый, покладистый, православной церкви преданный, но еще больше – лично отцу Михаилу. И если бы батюшку, упаси Господи, вдруг запретили в служении и даже извергли из сана, Антоний все равно бы упрямо молился о здравии его и почитал своим настоятелем. Думается, единственное, что могло бы отвратить дьячка от отца Михаила, так это если бы тот перешел в латинскую ересь или, скажем, стал проповедовать с амвона какую-нибудь хатха-йогу. Вот этого бы старик точно не перенес, разбилось бы его бедное сердце.

Но не до йоги и прочего чужебесия было сейчас отцу Михаилу. Больше всего нуждался он в пристанище: теплом доме, горячем чае и телефоне. А все это можно было найти только у старого псаломщика.

Сам же Антоний, не чуя архангеловых о себе мыслей, сидел теперь в своей маленькой, перегретой березовыми поленьями избушке, глядел, как, похрустывая, горят в печи дрова желтым сильным огнем, слушал, как уныло воет за окнами ветер. Отпивал мелкими глотками из фаянсовой кружки сладкий темно-вишневый чай, окунал в него сухарики, отщипывал размягченные кусочки натруженными деснами, посматривал в красный угол на иконки, которые для сохранности перенес из церкви к себе в сторожку.

Все, казалось бы, имелось у дьячка для счастья, не было только счастья в его душе. Тосковал Антоний, грустил, что церковь стоит пустая, а от отца Михаила который уже месяц никаких вестей. Болело его сердце от войны, чтоб ей пусто было, проклятой.

Поглядеть снаружи – теплыми окнами светилась изнутри его избушка, на сказочный рождественский домик была похожа… Но не было в ней тепла, как не было тепла в душе причетника. Над лампадкой такое бывает: вроде и свет теплится слабый, мерцающий, но кроме света ничего, один мертвый холод. Вот и в сторожке было теперь так же. Не радовали Антония Палыча иконы, не радовал сладкий крепкий чай, даже сухарики, крепенькие, духовитые, собственноручно сделанные, засушенные на печи – и те не радовали его. Долго он боролся, не давал себе унывать, не давал отчаиваться. Но сегодня кончились силы его души, и смерть разверзла перед ним свой жадный зев. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Да вот же она, вот, рядом стоит, словно несытый ворон над замерзающим в степи путником…

Отчаялся дьячок, махнул на жизнь рукой, но умирать все равно казалось очень страшно. Был он человек простой, робкий, грехов имел много, пусть и воображаемых, – такому в рай дорога заказана. Тогда куда ему? В ад или воздушные мытарства мыкать – от бесов проклятых, негодных, возомнивших о себе… От мысли этой стало ему так дурно, что он пошел и лег на твердую лавку, тихо прикрылся красно-пестрым одеялом. Одеяло было не простое, своими руками из дерганых лоскутов шитое. Хендмейд и пэчворк – вот как это называется, знающий человек сказал, племянник участкового милиционера Сережа Гудзий, повидал мир, не нам чета. Как-то случайно, а то ли по делу, забрел он в сторожку Антония, углядел его одеяло, пришел в восторг. За такие, говорит, одеяла в Америке или Европе большие деньги дают… Но что же, дорогие мои, что дают – не в Америку же теперь ехать! Да и зачем старому псаломщику деньги, ему бы душевного покоя чуть-чуть. Но вот этого как раз и нету, и ни за какие деньги не достанешь, сколько ни зови.

Антоний лежал на лавке, прикрытый одеялом, и думал черную думу.