Ангел Рейха

– Да, присутствовала. Тогда я снимала комнату и готовилась к экзаменам… – (Она училась на художника по тканям.) – Но в тот вечер зашла к родителям. Впоследствии я была очень рада, что случайно оказалась там. Правда, попрощаться мы все равно не успели. Они выломали дверь, повалили отца на пол, а потом принялись скидывать на пол книги с полок – он держал дома всю классику марксизма, ну и глупец! – и пинками расшвыривать их по комнате. Потом они устали и увели отца. И забрали все книги, которые нашли.

Я попыталась представить, чем занималась я в то время. Вероятно, сидела в кабине планера, уверенная, что все происходящее меня не касается. Я вспомнила о своем отце и подумала, что, несмотря на всю разницу, у наших отцов есть нечто общее.

Отблески пламени и зыбкие тени дрожали на лице Паулы.

– Все в порядке. Я пережила это. Он умер, конечно.

Она сидела на корточках у камина, высоко подняв голову, и смотрела прямо перед собой. Лицо у нее хранило спокойное и задумчивое выражение. Ее тонкий профиль сейчас казался по-детски беззащитным. Я хотела положить руку Пауле на плечо, чтобы утешить, но меня остановила отчужденность ее печали. Поэтому я просто сидела и смотрела на нее. Я видела маленький, почти как у эльфа, чуть вздернутый носик и безупречной формы ушную раковину; я видела настороженно вскинутую темноволосую кудрявую голову и волнующе нежную линию горла. Я изучала ее профиль, поначалу не сознавая, каким пристальным взглядом смотрю.

Она повернула ко мне голову, и я словно ухнула в бездну. Я резко откинулась на спинку кресла, прочь от беззащитного взгляда темных глаз. Что со мной? У меня бешено колотилось сердце. Она увидела смятение на моем лице и мгновенно очнулась от раздумий.

– В чем дело?

Я помотала головой и пробормотала:

– Ни в чем.

Паула положила руку мне на колено и сказала:

– Думаю, нам нужно выпить кофе. – Она пошла на кухню варить кофе, а я пошла за ней, поскольку не могла отпустить ее от себя ни на шаг.

Можно ли знать что-то и одновременно не знать? Конечно.

Теперь я думаю, что просто не хотела знать; что ответ, который я получила бы, если бы тогда прямо спросила себя о своих чувствах, испугал бы меня. Но на самом деле я ничего толком не помню. В моей памяти запечатлелись отдельные яркие картины. Но все остальное смешалось в неразбериху дней и недель, когда я по утрам пружинящим шагом шла на станцию скорой помощи, а вечерами возвращалась домой и на миг замирала у двери Паулы с поднятой рукой, не в силах постучать, поскольку меня переполняло счастье; когда мы с ней до поздней ночи разговаривали у камина, словно во власти неких колдовских чар, не позволявших мне уйти, а ей – отослать меня; и совершали совместные походы по магазинам, увлекательные, как в детстве; или сидели в темном бомбоубежище, где я с трепетом и восторгом держала ее за руку. Я не помню последовательности событий, помню только, что они происходили; но я до боли ясно помню один субботний вечер, когда мы шли на концерт и неподалеку от нас взорвалась газовая труба или что-то вроде, и ударной волной меня отбросило к стене, а Паулу прямо в мои объятия – наконец.

И тогда я наконец осознала все свои чувства – все чувства, мощной волной захлестнувшие в тот миг мою душу.

У меня никогда толком не получалось делать то, что от меня требовалось. Иногда мне удавалось использовать такую свою особенность в своих интересах; фактически я превратила ее в профессию. Но это была совсем другая история. Ничто, ничто на свете не позволяло мне влюбляться в женщину. Все говорило мне о том, что это ненормально, невозможно и недопустимо.

Это походило на зарю весеннего дня.

Я пыталась анализировать происходящее, рассуждать трезво. Бесполезно. Мои мысли текли по кругу. Все мои попытки держаться с Паулой более отчужденно проваливались через полминуты общения. Я не хотела держаться отчужденно. Я не хотела рассуждать трезво. Я любила ее.

Но какие чувства испытывала она ко мне? Этот вопрос, жизненно важный, я откладывала, поскольку так было надо; но когда я наконец задумалась над ним, у меня упало сердце.

Я подошла к зеркалу. Меня оперировал один из лучших пластических хирургов в стране. Теперь, когда все мои лицевые кости окончательно срослись, я видела, какую блестящую работу он проделал. У меня осталось лишь два тонких белых шрама: один над правой бровью, а другой на левом виске.

При виде этого лица вам бы и в голову не пришло, что недавно оно было обезображено. Или все-таки пришло бы, подумала я, и одна я ничего не замечаю?

И неужели я всерьез полагаю, что проблема только в моем лице?

Я должна поговорить с ней. Другого выхода нет.

Самыми простыми кажутся поступки, которые вы не в силах совершить.

Я лежала без сна почти всю ночь, глядя на отраженный свет пожаров на потолке.

Вечером следующего дня я остановилась перед дверью Паулы. Колени у меня тряслись, в горле стоял ком. Это было страшнее «комета».

Я постучала.

Паула стояла спиной ко мне, когда я произнесла первые слова, заикаясь от ужаса.

– Мне нужно поговорить с тобой.