Ангел Рейха

– Аксман говорит, что они попытаются взять Канцелярию сегодня утром. – Генерал смотрит на часы. Потом склоняет голову к плечу и прислушивается, словно пытаясь различить вдали треск пулеметов и тяжелый топот сапог. – Надеюсь, я не опоздал с радиограммой.

– С какой радиограммой?

– Мы делали остановку в Рехлине. Я передал приказ всем оставшимся в нашем распоряжении самолетам собраться там и лететь на Берлин бомбить позиции русских.

– Когда это было?

– В два двадцать пять.

– Господи, только бы не опоздать. – Кейтель невидящим взглядом смотрит на карту. – А в каком состоянии находился… он… когда вы покидали город?

– Он больной человек, Кейтель.

– Да, да, но в каком он настроении? Он все еще надеется? Все еще говорит о Венке?

– Трудно сказать, что он…

Кейтель перебивает генерала. Ему нужно выговориться.

– Сразу по прибытии сюда, – говорит он, – я получил удивительную радиограмму из Берлина. Они задают вопросы, очень конкретные вопросы, основанные на абсолютно несбыточных надеждах. Мне пришлось ответить, разумеется. Я был вынужден сказать правду.

Генерал бледнеет от боли, внезапно пронзившей ногу. Когда боль отпускает, он обмякает в кресле.

– Я хотел вывезти его из Берлина, – говорит Кейтель. – В конце концов, мог ли он отдавать приказы оттуда? И там Борман, вечно нашептывающий ему на ухо. Я умолял его перебраться в другое место: я даже думал похитить его. Безумие, конечно: там полно эсэсовцев. Он отказался: одно из этих его решений, которые «обсуждению не подлежат». Я передал в ответ, что единственный выход для них – вырваться из окружения. Я сказал, что подожду ответа. Но ответ не пришел. Теперь я не могу с ним связаться. Воздушный шар сбили.

– Какой воздушный шар?

– С радиотрансляционной антенной.

– А, понимаю.

– Я служил ему семь лет, – говорит Кейтель. – Не могу представить, что больше никогда не услышу его голоса.

Генерал мычит что-то неопределенное. Несколько минут оба молчат; за окном щебечут птицы, приветствуя рассвет, и стоит часовой в стальной каске, глядя прямо перед собой немигающим взглядом.

Кейтель нарушает молчание.

– За все семь лет он ни разу не похвалил меня. Вам это известно? Ни одной похвалы, одни выговоры и обвинения. Что бы ни случилось, кто бы ни совершил ошибку. Если наступление терпело неудачу, виноватым оказывался я. Если генерал отступал, гнев неизменно обрушивался на меня. Я был его оловянным солдатиком. Я представлял всех военных. Боже, как он ненавидел армию.

– Я слышал, что с вами… обходились несправедливо.

– О, это всем известно. Недаром меня называют ослом. Я отвечал за все и не имел никакого права принимать решения. Только ставить свою подпись на его приказах.

Он круто поворачивается и смотрит в окно, за которым занимается весеннее утро.

– Грейм, отдельные документы, под которыми я подписывался…

– Все мы подписывались, все мы подписывались…

– Нет, говорю вам, нет. Приказы, чреватые настолько серьезными последствиями, что они почти отменяют закон. Не просто закон военного времени – видит бог, и он-то достаточно ужасен, – но само понятие закона. Знаете, чего я боюсь? Что все рухнет, рассыплется на части. Что произойдет полный… распад. Из-за того, что мы натворили.

– Вы выполняли свой долг. – Генерал явно чувствует себя не в своей тарелке. – Вы подчинялись приказам. Вы с честью выполняли присягу.

– О да, присяга. В первую очередь он заставил нас присягнуть на верность. Он связал нас этой присягой по рукам и ногам. Честь? Что такое честь? Когда-то мне казалось, что я знаю. Грейм, неужели вы считаете, что человек чести станет издавать приказы, бросающие вызов всем доныне существовавшим законам, оскорбляющие всякое человеческое чувство, и отказываться самолично их подписывать?

Кейтель не получает ответа.

– Их подписывал я. Осел подписывал все приказы. Все, кроме одного. Один я все-таки заставил его подписать. Приказ «о диверсантах». Помните такой? Конечно помните. Приказ убивать пленных военнослужащих.

– Если вы так глубоко переживали, – слабым голосом говорит генерал, – почему вы не ушли в отставку?

– Как можно уйти в отставку в военное время? Это равносильно дезертирству. И, в любом случае, кто бы заменил меня? Он не доверял ни одному генералу, даже до заговора. На мое место назначили бы Гиммлера.

Как всегда, при упоминании этого имени в помещении словно меркнет свет.

– Возможно.

– Абсолютно точно, – говорит Кейтель. – Преданность Гиммлера никогда не подвергалась сомнению. Никогда.

Он так долго сдерживал гнев, что теперь его голос звучит бесстрастно.

Генерал выпрямляется в кресле.

– Так, значит, вы ничего не знаете?

– Чего я не знаю?

– Гиммлер пытался вести переговоры с Западом. Через посредников в Швеции.

– Что?!

Кейтель потрясен. Он сидит неподвижно, и на его грубо высеченном лице солдафона, которое всегда казалось мне маской, призванной скрыть растерянность, написано нескрываемое изумление. Потом в глубине его глаз и в уголках губ появляется что-то. Улыбка.

– Это точно?

– Да. Так сообщило шведское радио.

– Какая ужасная новость, – говорит Кейтель без тени сожаления и садится.

– Она сломила Гитлера.