Ангел Рейха

Но я не хотела овладевать таким мастерством. Даже мои неуклюжие попытки постичь искусство препарирования приводили меня в содрогание. Мне не терпелось выйти из душного кабинета, пропитанного тошнотворным запахом крови и лимфы, где тишину нарушали только тиканье часов, тихий треск рассекаемых скальпелем тканей да слабые, слышные только мне звуки, свидетельствующие о глубоком несчастье Петера. Когда в девять часов я направлялась к двери с веселым сердцем узника, наконец-то выпущенного на волю, я боялась, что отец увидит мое страстное желание убраться отсюда поскорее. Ибо, несмотря на все свое отвращение, скуку и раздражение, я прекрасно понимала, что он старается для нас. Все это было ему не в радость, а в тягость.

Мы ничего не усваивали. Мы были медлительны и неуклюжи, а страстная надежда отца на наши успехи пугала нас. Чем больше мы старались, тем в больших идиотов превращались. Однажды Петер случайно столкнул блюдо со стола, и оно разбилось. Отец ничего не сказал, сдержав себя усилием воли, от которого, казалось, завибрировал воздух, но подобрал с пола осколки и дал Петеру другое блюдо и другой глаз.

Он не понимал, почему у нас ничего не получается, в чем его ошибка.

От препарирования мы перешли к подготовке образцов тканей для исследования оных под микроскопом и описанию увиденного. Кошмар стал еще страшнее. Теперь нам приходилось иметь дело еще и с прибором. Я не умела фокусировать микроскоп. Однажды отец, в крайнем раздражении, отодвинул меня в сторону и сам нашел фокус; но, припав глазом к окуляру, я увидела, что исследуемый образец по-прежнему слегка расплывчат, и поняла, что ничего лучшего сей инструмент не явит моему взору.

Я была страшно разочарована. Я думала, что микроскоп, научись я его фокусировать, откроет мне доступ в новый мир – мир фантастических ландшафтов и морей, в силу своей реальности более удивительный, чем любой мир, созданный моим воображением. Но представшая моему взору картина – подобие белой равнины, пересеченной красной рекой, – оказалась плоской, безжизненной и жестко ограниченной стенками трубы, в которую я смотрела.

Я выпрямилась.

– Что ты увидела? – спросил отец.

Я тупо уставилась на него. Я могла думать лишь о том, насколько убога увиденная мной картина в сравнении с тем, что я надеялась увидеть. Я знала, что этого говорить нельзя. Не потому, что отец рассердится, а потому, что это заденет его за живое.

– Не знаю, – сказала я.

– Не болтай глупости. Ты же что-то увидела. Опиши.

Я вымучила из себя тусклое описание увиденного. Отец выслушал меня с горечью.

– У тебя нет воображения, – сказал он.

Он повернулся к Петеру.

– А ты что видишь, Петер?

Но брат все еще возился с предметным стеклом, пытаясь поместить образец в фокус.

Всю осень и зиму – по мере того как дни становились все короче, похожие на маленькие картинки в большой раме, – отец продолжал приносить домой студенистые шарики, облепленные запекшейся кровью. Вечер каждой среды превратился в мучительно долгий вечер, который мы с братом проводили в смертельной тоске, считая медленно ползущие минуты, а потом уже и не в вечер, а в нечто совершенно другое: в черную яму, вырытую посередине недели.

Потом однажды в среду отец сказал за завтраком:

– Я решил прекратить уроки препарирования, раз они вам не нравятся.

Мы с Петером переглянулись и задохнулись от радости. Мы не могли скрыть своих чувств. Мгновение спустя мы, с пылающими лицами, уставились в свои тарелки. Отец еще с минуту сидел за столом, а потом сложил свою газету и вышел из комнаты.

Занятия по средам больше никогда не возобновлялись.

Еще одно воспоминание детства.

Я вошла в гостиную и стала свидетелем сцены, уже много раз виденной прежде, но на сей раз события развивались иначе.

Отец выговаривал Петеру за то, что брат писал на страницах учебника. Обычно в таких случаях я сразу выходила из комнаты: дело касалось только отца и Петера. Но я знала, что брат не писал в учебнике: это сделал один его друг, бравший на время книгу. Петер никогда не писал на страницах книг. Более того, это был явно не его почерк.

Когда я вошла, брат пытался объяснить, что в учебнике писал не он. Отец перебил Петера:

– Я терпеть не могу ложь в устах мальчика, но еще более отвратительной я считаю трусливую привычку сваливать вину на других людей.

Не знаю, что на меня нашло. В меня словно бес какой вселился. Я стояла перед отцом, сжав кулаки, и кричала:

– Он не виноват, это даже не его почерк! Почему ты ему не веришь? Почему ты к нему все время цепляешься?

Последовала долгая пауза. Потом, оправившись от потрясения, отец холодно сказал:

– Иди в свою комнату.

Я не пошла. Я решила уйти из дому и жить в лесу. Буду питаться лесными ягодами и грибами. Подумаешь, делов-то. Дома жить невозможно. Через день-другой Петер присоединится ко мне.

Я провела в лесу весь день. Через несколько часов после наступления темноты неожиданный холод и дикий голод (я не нашла никаких ягод, а грибы есть побоялась) погнали меня домой. К тому времени ситуация накалилась до предела, и улаживать все пришлось моей матери.