Ангел смерти

– Давай зайдем куда-нибудь. У нас дома есть нечего, надо продукты покупать и готовить. Ну в конце концов, раз в несколько лет можем мы себе позволить...

– Ну хорошо. Только дорого выйдет.

– Ну на один день хотя бы, давай забудем об этом. Ну пожалуйста...

***

Только теперь я понимаю, какие высочайшие эмоции овладевали директором того самого «Арагви». при виде отца с женой и сыном.

– Какие люди, какие люди, – суетился он. Люба! – глаза его, казалось, в ту же секунду вывернутся из орбит.

– Что, Атос Авагенович?

– Люба... Сколько раз я тебе говорил, стелить на столики новые скатерти. Но-вы-е. Я по-русски понятно объясняюсь?

– Понятно, Атос Авагенович.

– Так ты меня понял, Люба?

– Поняла, Атос Авагенович. Но вы же сами вчера сказали...

– Люба!

– Все поняла. Шашлычку?

– Папа, папа, шашлычку...

– Тихо ты! Вы, Атос Авагенович не волнуйтесь, мы здесь просто так, с семьей зашли...

– Да разве я не понимаю, дорогой! Семья – самое главное, у нас говорили: жена и сын как лоза, посаженная с любовью. Для вас все самое лучшее, как для Черчилля, клянусь мамой! Люба! Приготовь отдельный кабинет!

– В котором Черчилль обедал?

– Тот занят. Нет, приготовь Цэковский.

– Атос Авагенович, неловко как-то. Нам бы обычный столик.

– Никаких возражений, дорогой. Ты у нас почетный гость, и семья твоя... Семья и семя от одного корня, понимаешь?

***

Долма мне не понравилась. Шашлык был вкусный, но жесткий. Хлеб, правда, пышный, горячий. А вообще, лучше бы мы в тот ресторан не ходили.

– Ты сам хорош, герой. Принципиальный весь из себя, а что сын твой живет в подвале тебе наплевать.

– Замолчи!

– Это ты молчи. Посмотри, что делается вокруг. Все твои дружки живут в центре, в кирпичных домах.

– Я не продавался, и продаваться не буду!

– Зато я теперь понимаю, почему твоя первая жена ушла к адмиралу.

– Все, – взревел отец. – Я больше не могу!

– И я тоже не могу. Идиотизм имеет границы. Мы живем в прогнившей стране и должны как-то жить. Да, не смотри на меня с ненавистью. Я не могу больше сидеть в этом коммунальном подвале, пахнущем плесенью, понимаешь?

3.

– Вот оно как, – рассуждала мама, закутав меня в шубу. Да, в том июне в Москве выпал снег, так бывает в жизни. Снег был холодным и мокрым, станция железной дороги совершенно гадкой и склизкой. Улицы кирпичного квартала, построенного в конце войны – темными и зловещими. – Ты думаешь, я права? Нет. А зачем? Хочется жить по-человечески. Уходит жизнь, мне уже тридцать пять лет. Но ты, Саша, скажи. Когда мы к бабушке приедем улыбнись и скажи: «Свалились, как снег на голову». Она растает. Мне это сейчас просто-таки необходимо... Тем более, что бабушка наша тоже сложный экземпляр. Господи, за что мне все это, почему я не родилась в крестьянском срубе, и не видела жизнь, как она есть, в суровом чередовании рождений и смертей. Но ты все равно не поймешь. Ты про то, что бабушке сказать надо помнишь?

– Как снег на голову, – пробубнил я.

Про снег на голову я как раз понимал. На платформе шел снег, падал, таял, растворялся в свете прожектора.

И когда мы прошли по «Институтскому». проезду к улице «Октябрьской». и увидели куцые балконы, мне не оставалось ничего, кроме как расплыться в идиотской улыбке трехлетнего пацана, и сказать:

– Бабуль. Свалились, как снег на голову. Папаня от нас уходит. Не сроднились они душевно. Пиздец, короче.

Так всегда говорил Коля из нашего двора, а он знал, что делает, ему было лет восемь, или даже девять, и мы боялись его как огня.

– О, Господи, Марина, чему ты научила ребенка! Что за ужасный блатной жаргон, вы так теперь разговариваете? – бабушка начала рыдать.

– Саша! – Мама начала плакать. – Где ты это услышал...

– Меня уже ничего не удивляет. Мальчик останется у меня.

– Мама. У нас сложный этап. Потом, эти соседские дети.

– Знаешь что, Марина, разбирайтесь. А ты пока отдай мне внука.

4.

А я ведь понимал, что к чему. И, проснувшись на следующий день, поежился на сундуке и спросил:

– Ты моя бабушка?

– Угу.

– А кто мой дедушка?

– Какая тебе разница?

– Ну все-таки, ну пожалуйста, ну скажи!

– Ленин.

– Ты серьезно? – Я смотрел на нее голубыми глазами и думал об Инессе Арманд. – Так ты тоже Арманд?

-Дурачок, – засмеялась старушка. – Твой дедушка родом из Ярославля, лежит в Петрозаводске. Блокада его доконала. Но расписаны мы с ним не были, бумаги наши были не в порядке. Есть хочешь?

– Угу.

– Я кашу сварила. Поешь. Потом можешь поиграть во дворе. И чувствуй себя человеком.

– Человек – это звучит гордо, – вырвалось из меня.

– Наследственность, однако. Далеко пойдешь, – согласилась бабушка. – Иди, Саша, погуляй. Я устала.

– Я тоже устал, – согласился я.

– А ты от чего?

– От бессмысленности жизни. Так папа говорил.

– Какое совпадение... Господи, за что мне это?

– За грехи, – так всегда мама говорила.

– Ну, у кого грехов больше ангелы небесные разберутся.

– А это кто, ангелы?

– Ну, такие поросшие перьями кентавры. Как на картине. Господи, такой симпатичный был, все ко мне приставал. Вокзал какой-то расписывал.

– Бывает, ба. – Сам не знаю, откуда проснулся во мне инстинкт самосохранения. – Спать-то где буду?

– Здесь, на сундуке. Я одеяло подстелю.