Ангел света

Но все это, конечно, была игра. Актерство. Стоя перед зеркалом, показать себе язык, поглядеть на свою грудь в профиль, состроить гримасу. Кирстен — хорошенькая? Папина доченька? Кирстен — уродка? Кирстен — некрасивая? Казалось, это имело огромное значение — все ее будущее зависело от этого, — но, глядя на себя, изучая себя и взвешивая, она не способна была по-настоящему себя оценить.

Изабелла, конечно, видела ее недостатки: сутулится, волосы лезут в глаза, на лбу прыщи. «Перестань гримасничать, — искренне возмущаясь, говорила ей Изабелла. — Ты что, хочешь испортить себе лицо?..»

Изабелла видела недостатки во внешности Кирстен, а Мори никогда их не замечал. Это все потому (рассуждала Кирстен), что Изабелла видела ее, а Мори нет.

— Я в такой панике, мне так худо, — поздно вечером попыталась Кирстен объяснить Ханне свое состояние. — Я знаю, это эгоистично — отец ведь был единственным на свете человеком, который действительно любил меня… и ни для кого больше я не буду такой Кирстен, какой была для него… будто я тоже вместе с ним умерла… вместе с ним утонула… та девочка, которую он знал… но которой никто больше не знает… ты меня понимаешь?., это так эгоистично!.. Я ненавижу себя!

— Не говори так, Кирстен, — прошептала Ханна. — Постарайся заснуть.

— Постарайся заснуть, постарайся заснуть, — повторила Кирстен. Глаза ее были широко раскрыты. Ее ненависть к себе высвечена словно лучом прожектора. Это было единственное настоящее чувство, которое она в тот вечер испытывала.

Немного спустя она сказала:

— Хотелось бы мне быть такой, как ты, Ханна. Хотелось бы мне быть тобой. Ты такая сильная. Люди из-за тебя не страдают.

— Моя мама умерла пять лет назад, — сказала Ханна. — Это большая разница.

— Но это же еще хуже! — в изумлении воскликнула Кирстен. — Я хочу сказать… ведь прошло столько времени. Ты можешь начать забывать. Другие обстоятельства… другие люди… могут значить для тебя теперь куда больше… на будущий год ты уедешь в колледж… и все затянет туманом… твою любовь к ней…

Несколько минут она молчала. Потом ровным тоном произнесла:

— И потом, твоя мама не обесчещена. Она не признавалась, что брала взятки, она не напилась, не отправилась за город и не убила себя!

Постепенно она перестала разговаривать. Даже с Ханной… Непрекращающаяся беседа с самой собой… отрывистые, порой грубые вопросы, которые она со знанием дела задавала врагам (Нику Мартенсу и прочим из Комиссии; и, конечно, Изабелле; а частенько и Оуэну), поглощали всю ее энергию, требуя сосредоточенности.

Там, где самая густая тень… это было как-то связано с тем углом комнаты. Возле окна, над сосновой книжной полкой. Глядишь и глядишь туда — ночь напролет.

На уроке французского однажды утром в ноябре преподавательница быстро стерла половину доски, щебеча по-французски, элегантная и живая, их, можно сказать, шикарная мадемуазель Шефнер. Стерла с полдюжины неправильных глаголов, которые Кирстен собиралась переписать, но не успела: она была как пьяная после почти бессонной ночи. А на доске все было стерто. Все слова стерты.

Все слова стерты. Так просто.

Она вдруг обнаружила, что помнит с мучительной ясностью, словно это происходило лишь на прошлой неделе, один обычный ужин у них дома… много лет тому назад… Ник Мартене только что вернулся с Ближнего Востока и рассказывал страшную историю… Оуэн был в своем интернате, в школе, Джун Мартене, очевидно, тоже куда-то уехала, так что были лишь Изабелла, Мори и Кирстен, которой в то время исполнилось десять лет. Интимный ужин. Окрашенный тайной. Незабываемый.

Всего за неделю до этого Ник в числе десятка других американцев присутствовал в Судане, в Хартуме, на дипломатическом приеме в посольстве Саудовской Аравии, очень плохо окончившемся. Он там чуть не погиб. В самом деле? Это было во всех газетах, в теленовостях… Он едва выбрался живым из лап террористов. Какие-то арабы. В той части света — сущий ад.

Теперь он был снова дома. Благополучно вернулся в Вашингтон, благополучно сидел со своими друзьями, Изабеллой и Мори, в малой столовой на Рёккен, 18, где глаз не отвлекали ни сказочные фазаны на панно Леви-Дюрмера, ни внутренние балюстрады в китайском стиле, виднеющиеся сквозь арку, ведущую в гостиную. Благополучно находился дома. В роскоши. Среди цивилизации. В Вашингтоне, округ Колумбия.

Интимный ужин — только они вчетвером. Изабелла весь день готовила, задыхаясь от нахлынувшей паники и восторга, не очень зная, где что стоит в ее собственной кухне («О Иисусе, у меня же вышли все запасы шафрана!» — восклицала Изабелла. И куда, черт подери, она заткнула эту мутовку…), и Кирстен вызвалась ей помочь. Это уже стало у них «традицией» — Изабелла по особым случаям всегда готовила для Ника паэлью, обильно сдобренную всякими деликатесами, которые детям могут показаться премерзкими: омарами, моллюсками, кальмарами. Но конечно, это блюдо вовсе и не предназначено для ребенка.