Артем подошел, присел на край кровати, осторожно погладил ее по волосам. «Спи, спи…» – прошептал он.
Похоже, что она спала. Его рука замедлилась и оторвалась от ее волос. Он вытянулся с краю и уставился в потолок.
…Сразу после Афгана, сразу после войны, он носил в себе много зла. Очень много. Оно скопилось в нем, сконцентрировалось, как раковая опухоль. Его первая после войны женщина, добрая, покладистая, безответная женщина, приняла все его зло на себя. Он знал, что виноват перед ней… Он не оправдывался и не просил прощения (не нашел слов), когда она от него уходила, но знал, что виноват.
Вторая его послевоенная женщина была противоположностью первой. Она потребовала от него максимум ласки и заботы. И он вдруг понял, что это именно то, что ему нужно: выплеснуться в заботе о ком-то. Словно раковая опухоль зла может рассосаться в абсолютной отдаче. В добре.
Наверное, он перестарался. Он так истово отдавал, так щедро и изобильно вкладывал себя в их отношения, что она… Эта женщина быстро, слишком быстро привыкла потреблять. В общем, Артем ей стал неинтересен. Она ушла к другому, который потребовал заботы о себе.
Потом был долгий перерыв. Артем избегал отношений. Он перестал понимать, что им нужно, женщинам. Им не нравилось, когда он был слишком жестким. Им не нравилось, когда он был слишком мягким… Проще без них.
Злость из него выветрилась давно, да. Но горечь – она осталась. К той, что накопилась за войну, прибавилась новая: горечь неудач в отношениях с женщинами. На войне казалось: вот только бы выжить, только бы вернуться, и все тогда будет счастливо и радостно!
Он особо не знал, что означает «счастливо и радостно». Ему страшно хотелось иметь семью. Хорошую, счастливую семью, с детишками и любящей женой…
Но не получилось. Он так и не понял, что нужно сделать, чтобы они его любили, женщины. Что-то в нем было не то и не так. Они его почему-то не могли любить нормально – брать его любовь и отдавать свою. Что-то все время перехлестывало в одну сторону. То он выкладывался чересчур, то она… Излишняя забота грузила. Недостаточная – обижала. А нормально, так, чтобы оба в равной мере, – так отчего-то не получалось.
И Артем отказался от самой мысли, от самой идеи. У него достаточно ран от войны. Незачем прибавлять к ним новые.
Но было поздно: они уже прибавились.
Артем почувствовал себя одиноким и чуждым всем, и черная хандра легко подхватила его на свое вороное крыло. Ему казалось, что жизнь решительно вознамерилась его обойти стороной, как ненужный, никчемный объект, препятствие на дороге… Ему постоянно снился один и тот же сон: он лежит, раненный, на поле боя, и никто не идет к нему. Его не видят, не слышат, проходят мимо… Его все бросили, оставили умирать, забыли…
Он запил. Бросил институт, где учился машиностроению, и весьма неплохо учился! Но Артему все стало по фигу. Алкоголь и депрессия сделали свое дело: зачем умирающему институт?
Запой длился почти год. И вдруг однажды, мутным воскресным утром, он остро почувствовал: надоело. Надоело оплакивать самого себя. Надо либо уйти из жизни, либо жить.
Он вышел из запоя на удивление быстро, сам, без врачей. И, выйдя, осмотрелся: жизнь продолжалась! Перестройка раскручивалась, народ вокруг суетился…
Он занялся спортом; он чуть не втянулся в местную банду; он чуть не восстановился в институте; он чуть снова не влюбился; он чуть снова не запил…
Но вовремя сумел сказать «нет» всему. И, подумав, пошел работать в охранное бюро – тогда еще одно из первых, экзотика…
С тех пор Артем многому научился. Он научился профессии, он научился не жалеть себя, он научился защищать свою душу от любви. От новых ран. Поэтому сходился иногда только с теми, которые искали
Ну что ж, любовником он был хорошим.
Впрочем, пару раз его любовницы в него влюблялись. И со слезами неподдельного страдания на глазах объясняли ему, что богатого мужа/любовника бросить не могут… Как будто Артем просил объяснений!
Он их понимал. Не осуждал. Не жалел. Не любил. Они им пользовались – он пользовался ими. В этих отношениях все было точно, как в аптеке: сколько отдали, столько и получили.
Артем сделал вывод, что когда не любишь, то жить намного проще.
Вот так он и дожил до сорока лет.
И вдруг – Люля. Вот уж чего не ждал, вот уж чего не предполагал…
Она, казалось, принимала его таким, как он есть. Она не требовала немыслимого, того, на что он не был способен. Она не интересовалась тем, сколько он зарабатывает, она не стеснялась его в кругу своих друзей, она не настаивала, чтобы он одевался или вел себя так, как он не мог и не умел…
Ну понятно, это потому, что она не любила его… А те, прежние, – они любили?