Ангел Варенька

— Скоро вы наконец соберетесь? — спросил отец, уже изрядно уставший ждать, маяться и слоняться по комнатам.

— Не торопи нас, пожалуйста. Лучше возьми расческу и причеши детей. Глеба на прямой пробор, а Борика так, чтобы кудельки не спутывались, — ответила мать.

Примеряя панаму, она слегка присела, чтобы увидеть свое отражение в низко висевшем зеркале.

Когда машина остановилась во дворе, Киргизовы не стали давать гудок, а прислали Галю — предупредить, что уже можно ехать. Федотовы были полностью готовы, только у Борика вдруг оборвался шнурок.

— Ну скоро, наконец?! — воскликнула мать, не замечая, что повторяет предыдущий вопрос отца. — Господи, да завяжи ты как-нибудь!

Она заставила себя отвернуться от Борика, как будто ее желание ускорить ход событий было слишком велико, чтобы осуществиться на ее глазах, сейчас же.

— Мне шнурка не хватает, — взмолился Борик.

— Не надо на бантик, завяжи на два узла, — посоветовал отец.

— На два узла, понял?! — Мать повторила совет отца, словно в ее устах он приобретал разумную форму. — Когда завяжешь, спускайся.

Процессия двинулась вниз.

— Нет, и я!

Борик бросился следом в незашнурованном башмаке.

— Он боится, что займут его место рядом с Ирочкой, — со вздохом сказала Галя.

— Да никто не займет, глупый! — пообещала мать.

Когда через минуту Борик примчался, все уже расселись в машине, и, чтобы не вставать и не пересаживаться, ему оставили местечко с краю, рядом с Галей. Их так и сфотографировали Киргизовы, захватившие с собой на дачу широкопленочный аппарат: Борик на снимке хмуро разглядывает свой злосчастный ботинок, а Галя поправляет на коленях платье, довольная, что сидит рядом с ним.

Киргизовы-старшие пробыли в Дубках воскресенье, погуляли по лесным просекам, подышали запахом ландышей, выпили чаю из самовара (стол вынесли с террасы под яблони), поговорили о европейских событиях, о договоре с Германией, и машина увезла их в Москву. Сестры, распрощавшись с родителями, прогрустили весь вечер, проскучали в уголке террасы, нехотя отгоняя комаров, и остались жить на федотовском пансионе. Для Борика это было особое лето…

Чем сильнее и безнадежнее влюблялся Борик, тем больше раздваивалась его любовь на желание видеть Ирину, быть постоянно с нею и стремление как бы уберечь ее от самого себя. Борик словно бы прочил ее для счастья, участником которого он быть не мог, а мог быть лишь его тайным устроителем. Как то заколдованное чудовище из сказки, он окружал возлюбленную райскими чудесами, не показываясь ей на глаза. Ему хотелось, чтобы с Ириной был кто-то третий, не он, не Борик Федотов, а некое идеальное бесплотное существо, свободное от того жадного посягательства на нее, которое он мнительно ощущал в себе. Сам он был именно чудовищем, чудой-юдой, страшилой, и ему казалось, что он весь словно покусан пчелами и распух до неузнаваемости. Один его вид вызвал бы в ней ужас и отвращение, зато в этой воображаемой оболочке страшилы было легче хранить слепое восхищение ею, Ириной, этому восхищению не мешало ничто: ни малейшая примесь любви к себе, ни малейшее сознание своих достоинств.

Третьим с ними чаще всего был Глеб, заботливо следивший за тем, чтобы сестры не скучали. Он умел великолепно смешить Ирину, они носились вместе на велосипедах, а Борик был этому только рад, словно все происходящее вокруг Ирины могло означать лишь одно: его, Борика, любовь к ней. От него к брату словно вели тайные провода, по которым Глебу передавалось то, что Борик хотел сделать для Ирины. Вот они играли в дачное лото (в альбоме есть снимок), и стоило Борику захотеть, чтобы Ирина выиграла, и Глеб тотчас доставал из мешочка ее цифру. Вот они шли по просеке, и Глеб виснул на суку кривого дуба, угадывая желания брата развеселить их спутницу. Вот они прощались на ночь, и Глеб брал Ирину за руку, хотя Борик мечтал об этом больше всего на свете. Глеб не был в Ирину влюблен, и его интерес к ней не мог быть вызван ничем иным, кроме любви между нею и Бориком…

— Это даже не я, а она… Ну, конечно, и я тоже… Она — нет, я, я!

Глеб вздохнул, признавая себя виноватым настолько, насколько его оправдывала собственная невиновность.

Борик по-прежнему смотрел в одну точку.

— Уйди…

— Давай разберемся. Ей нужно было подойти к буфету, а я загораживал… а ей нужно было, за чашкой, понимаешь?! И я ее случайно… поцеловал… губы такие жесткие!

Рядом с Глебом упал мяч, в который играли мальчишки на улице, и он с сожалением проводил его взглядом.

— Не рас-ска-зы-вай! — глухо сказал Борик.

— Борь, правда… случайно! Может быть, в футбол поиграем?

— Не рассказывай! — крикнул Борик так, что Глеб вздрогнул.

— Я, конечно, свинья, Борь, но и она ведь… Девчонки все такие, плюнь ты!

— Вы что же — молча?!

— Сначала говорили… Она говорила, какой я плохой, а ты хороший, только робкий… ну, всякое!

— Говорила, что я хороший?!

— Борь, слово джентльмена.

— И губы у нее… жесткие?!

Поторопившись ответить на первый вопрос, Глеб засомневался, отвечать ли на второй, слишком угрожающим показался ему вид брата.

— Жесткие?! — крикнул Борик.