Ангел Варенька

Я часто думаю, как и почему произошло со мной это превращение. Словно ребенок, пытающийся понять, где же он был до своего рождения, я пытаюсь поймать мгновение таинственного перехода: не было, не было и вдруг — есть! Мне хочется удержать это гаснущее мгновение, продлить его краткую жизнь, словно, протяженное во времени, оно заставит меня поверить, что я действительно существовал в прошлых, существую в нынешней и буду существовать в будущих жизнях. Во мне, как ниточка пульса, трепещет надежда, что я вечен, что я никогда не умирал и не умру, вот только бы поднатужиться и вспомнить: не было, не было — есть! Поэтому я не сплю ночами, ворочаюсь в постели, встаю, зажигаю лампу и, как буддийский монах, смотрю в одну точку. Вот мне четыре года, и меня, распаренного, розового, завернутого в кокон вафельного полотенца, несут из кухни в комнату, усаживают на диван и, пока я не высох, читают мне книгу, а я смотрю на тугую обшивку дивана, выцветшие обои, бахрому абажура и чувствую ту необъяснимую тоску, какая всегда бывает у меня вечером после купания… Вот меня впервые привели в школу и оставили в классе, и родители напоследок машут мне рукой, заглядывая в приоткрытую дверь, а я не смею пошевелиться от страха и сознания своего полнейшего одиночества и потерянности, и это одиночество словно бы приобретает форму учительского стола, пыльных кактусов на беленом подоконнике, высокого окна с двойной рамой и натертого желтой мастикой паркета… Может быть, уже тогда во мне было, или опыт чужой души передался мне позже, в юности, когда у меня во рту стал возникать навязчивый кисловатый привкус от болезненного неумения свыкнуться с собственной жизнью: я стою у метро и жду девушку, которой впервые назначил свидание, мокрыми и тяжелыми хлопьями валит снег, стрелки уличных часов приближаются к заветной отметке, а я вглядываюсь в толпу людей и не хочу, чтобы она приходила?..

Кисловатый, словно кожица зеленого винограда, привкус преследует меня и теперь, и стоит ему появиться на губах, как я спрашиваю себя, откуда во мне это нежелание, это зябкое чувство жизни, заставляющее ежиться и дышать на руки, когда другие беспечно подставляют грудь весеннему ветру. Неужели и оно передалось мне с опытом чужой, вселившейся в меня души? А если это так, виноват ли я в моих ошибках? Кажется, еще немного, и я отвечу: «Нет, не виноват», — погашу лампу и засну спокойным сном, но мой суровый подселенец упрямо твердит: «Виноват», — и моя кислота превращается в горечь, и я снова смотрю в одну точку…

Смотрю и вспоминаю день, ставший началом моей истории. Это был вторник. А может быть, среда или четверг, или этого дня вообще нет среди дней недели и он возникает лишь где-то в пространствах четвертого измерения. Четвертого — значит, четверг. Смутно припоминаю за окнами пасмурную мглу, матовый шар светильника, двоящийся в отражении стекол, потрескивающие под расческой волосы жены, ее недовольный голос, долетающий из ванной, а все остальное словно происходило не со мной, а с каким-то другим, похожим на меня человеком, носящим мое имя и живущим в моем доме.

Жена и раньше мечтала приохотить Леву к таким поездкам и накануне выходных дней осторожно заговаривала о том, как хорошо было бы пораньше проснуться, уложить в дорожную сумку термос с горячим кофе, завернуть в хрустящую фольгу бутерброды, откинуться в мягких креслах автобуса и, глядя на полоску шоссе, выхваченную из темноты фарами, слушать рассказы экскурсовода. «Левочка, прошу тебя. Ты не пожалеешь», — уговаривала жена, но Лева наотрез отказывался, стараясь, чтобы в голосе не проскользнула ни единая нотка, свидетельствующая о его готовности сдаться. Целый день трястись в автобусе, глотать прогорклый кофе и в войлочных тапочках скользить по паркету — нет уж, увольте. Лучше выпить кружку пива у ларька и успеть провернуть хотя бы самые неотложные дела, скопившиеся за неделю. Поэтому в ответ на уговоры жены Лева изображал смертельную занятость и по воскресеньям делал то же, что и в будние дни: звонил, договаривался, встречался.