Ангел Варенька

Дочери нехотя поднялись с дивана и взялись за веники. Петухов поправил за ними плед и вдруг заметил в складке дивана лепесток розы. «Откуда это?» — подумал он, мучительно стараясь что-то вспомнить. За обедом он молчал, и выражение его лица было сосредоточенным и значительным. Чтобы развеселить его, жена стала рассказывать, как она застала его спящим, но Петухов даже не улыбнулся и лишь со странной внимательностью заглянул ей в глаза.

— Что с тобой? — спросила жена, и девочки удивленно посмотрели на них обоих.

После обеда за окнами быстро стемнело и показались крупные зимние звезды. Девочки убежали играть в комнату, а Петухов с женой остались на кухне. Жена стала убирать со стола, а Петухов подошел к окну, раздвинул занавески и вспомнил. Он с острой и внезапной радостью вспомнил, что его любит весна, любят звезды, любит ночное небо, облака, ветер, весь мир его любит, потому что он — человек. Эта мысль настолько поразила его, что Петухов снова ощутил знакомое головокружение, счастливый звон в ушах, и лишь в глубине души его не покидало беспокойство.

— Надя, — позвал он жену и, когда она обернулась, настороженно спросил: — А ты меня любишь?

ХРАНИТЕЛЬ ОТКРЫТОГО ДОМА Очерк

Когда я думаю о Москве с намерением выразить то неуловимое, ускользающее от привычных слов и определений, загадочное, что есть в этом городе, Москва представляется мне не просто городом, а скорее множеством городов, каждый из которых имеет свой облик, свой особый уклад жизни, свое неповторимое веянье. Да, да, именно веянье, поскольку в большинстве случаев только оно-то и осталось от дорогой всем нам старой Москвы, утратившей в архитектурных бурях последних лет живые предметы прошлого: снесены дома, вырублены старинные деревья, искажена планировка улиц и площадей, а вот веянье сохранилось, забившись в трещины штукатурки, слуховые окна чердака и печные трубы. И что же? Мы, лишенные зримых очертаний былого, словно бы обладаем способностью видеть незримое и слышать неслышимое, как Пушкин некогда слышал умолкнувший звук эллинской речи и чуял смущенной душой великую тень Гомера. Вот и мы тоже ловим в мягком московском воздухе дыхание прошлого и угадываем его призрачное присутствие рядом с нами. Веянье старой Москвы незримо сопутствует нам, когда мы идем по весенней, припахивающей мокрым асфальтом Сретенке, спускаемся заснеженным Рождественским бульваром на Трубную площадь, сворачиваем со старого Арбата в Староконюшениый или забираемся на залитую полуденным июньским солнцем Швивую горку. И всякий раз оно — разное. На Сретенке — слегка озабоченное, суетливое, настраивающее на деловой лад: «Поспешай! Не оглядывайся! Не путайся в ногах у прохожих!» — на бульварном кольце — праздное, созерцательное, беспечное, затейливое, как витки чугунных решеток, на Трубной площади — пустынное, холодноватое, одинокое, а вот на Арбате — об Арбате надо сказать особо…

И не только потому что у Бунина: «Здесь в старых переулках за Арбатом совсем особый город…» — а потому что среди своих соседей-городов Арбат — это город философический, умственный, и присущее ему веянье — слегка мистического свойства. Я представляю, как в длиннополом пальто и профессорских калошах, в высокой меховой шапке и с суковатой палкой в руке шествовал по Арбату философ-идеалист, похожий на Владимира Соловьева, катился в пролетке буржуазного вида господин с бледным от бессонных бдений лицом, возвращавшийся со спиритического сеанса или заседания масонской ложи, или останавливался у витрины книжной лавки поэт, способный уподобить покатые арбатские крыши пюпитрам неведомого оркестра или сравнить газовые рожки фонарей с букетиками фиалок, которыми торгуют цветочницы у магазина «Мюр и Мерилиз». Конечно, среди обитателей Арбата встречались люди и другого сорта, не чуждавшиеся житейских забот, торговавшие в лавках, тачавшие сапоги и лудившие кастрюли, и, если бы мы прошли по улице с этим названием около века назад, мы удивились бы толпам прохожих на тротуарах, грохоту конки и обилию самых разнообразных вывесок — от парикмахерских и трактиров до чайных магазинов. Но переулки, переулки… Там нас встретила бы задумчивая тишина, и каждый почувствовал бы, что Арбат — обозначенное вехами культурное пространство, «место человека во вселенной», и эти вехи — домик Лермонтова на Малой Молчановке, сохранивший что-то от бесхитростного простодушия матушки-Москвы, Поленовский дворик с белой церковью, двухэтажный дом Скрябина в Николопесковском и удивительная башня архитектора Мельникова, выросшая в Кривоарбатском переулке наподобие причудливого тропического растения.