Ангел Западного окна

Отрывки из дневника Джона Ди, баронета Глэдхилла, начатые в день его посвящения в магистры.

Праздник Св. Антония, 1549.

…Отмечу моё магистерское звание грандиозной попойкой. Хоэ! Ох, и повеселимся! Лучшие умы старой доброй Англии осветят торжественный вечер своими сиятельными лысинами и красными носами! Но уж я им покажу, кто здесь главный!

…о, проклятый день! Проклятая ночь!.. Нет, благословенная ночь, если только мне не померещилось! До чего отвратительно скрипит перо… А как же, ведь моя рука всё ещё пьяна, несомненно пьяна! Но мой дух? Кристальная ясность! Сколько тебе ещё повторять: ступай в койку, пьяная свинья, и не куражься! Но как он сверкнул!.. Ярче солнца!.. Я первый среди потомков! А потом — бесконечная цепь: короли!.. Короли на тронах Ангелланда!..

Моя голова снова ясна. Однако, когда вспоминаю вчерашнюю ночь, кажется, она вот-вот лопнет! Итак, точность и трезвость… Когда мы обмывали магистерское звание Гилфорда Талбота, меня приволок домой — Бог весть каким образом — слуга. Ну а вчера… Если это не самая лихая пьянка со дня основания Англии, то… Ладно, достаточно сказать, что я в жизни так не напивался. Настоящий потоп, но мой ковчег не сошёл с курса! Уж в чём, в чём, а в искусстве навигации я кому угодно дам сто очков вперед, ну а ветхому Ною и подавно…

Не иначе как промозглая дождливая ночь придала вину особую крепость. До дому я, скорее всего, добирался на карачках, судя по более чем красноречивому виду моих одежд. Оказавшись в спальне, я первым делом послал к дьяволу слугу: тут отражаешь атаку за атакой демонов Вакха, а с тобой обращаются как с малым дитём или — вот уж точно! — как с дряхлым Ноем, страдающим от морской болезни, и все время запихивают под одеяло.

Короче: я исхитрился разоблачиться! Свершив сие, шагнул, довольный собой, к зеркалу.

Оттуда мне ухмыльнулась самая жалкая, самая презренная, самая грязная физиономия, какую мне только доводилось видеть: какой-то тип с высоким лбом, который, однако, таковым не казался, ибо локоны, уже давно не каштановые, свисали до бровей и почти полностью закрывали его, словно намекая на низменные страсти, порожденные этим выродившимся мозгом. Глаза синие, но не холодного властного оттенка, а масленые и заплывшие в пьяном угаре и оттого какие-то вызывающе наглые. Широкая, губастая пасть пьянчуги, дополненная снизу грязной козлиной бороденкой, вместо тонких, созданных для приказов губ потомка Родерика; толстая шея, согбенные плечи — в общем, отвратительная карикатура на Джона Ди Глэдхилла!

Холодная ярость охватила меня; я выпрямился и крикнул этой роже в зеркале: «Кто ты есть? Свинья! Грязная свинья — вот ты кто! Скот, извалявшийся с головы до ног в дерьме! И тебе не стыдно предо мною? Тебе что, неведом стих: будьте как боги? Взгляни на меня: есть ли у тебя хоть малейшее сходство со мной — со мной, потомком Хоэла Дата? Нет, и быть не может! Ты неудачная, уродливая, грязная пародия на благородного сэра Ди. Ты — пугало огородное под видом magister liberarum artium[18]! И ещё смеешь ухмыляться мне в лицо! Тысячью осколков этого зеркала должен ты валяться у меня в ногах, разбитый раскаяньем!»

И я поднял руку для удара. Тогда тот, в зеркале, тоже поднял свою — странно, он словно простер её, моля о пощаде, по крайней мере мне, в моём воспаленном состоянии, так показалось.

Внезапно глубокое сострадание к этому несчастному охватило меня, и я сказал: «Джон, если ты, свинья, ещё заслуживаешь, чтобы тебя так именовали, заклинаю колодцем Святого Патрика, приди в себя! Если тебе ещё дорога моя дружба, ты должен стать лучше — должен воскреснуть в духе! Восстань же, проклятый забулдыга!..»

И вдруг отражение в зеркале в самом деле расправило плечи, приосанилось, в его облике появилось даже что-то похожее на достоинство; любому, в том числе и мне, будь я в здравом уме, сразу бы стало ясно, что это обман зрения, однако под влиянием винных паров я принял внезапную перемену в двойнике за его пробудившуюся совесть и продолжал в крайнем волнении: «Теперь-то, похоже, и ты понял, братец свин, что дальше так продолжаться не может. Я рад за тебя, дорогой, что ты стремишься к духовному воскресению, ведь… — и слезы глубочайшего сочувствия хлынули у меня из глаз, — ведь нельзя же так».

Мой зеркальный собеседник тоже проливал обильные слезы, его искреннее раскаянье подвигло меня на ещё больший идиотизм — мне вдруг захотелось произнести что-то очень значительное, и я торжественно воскликнул: «Не иначе как само небо, мой падший брат, явило тебя в горе твоём пред очи мои. Проснись же наконец и трудись над собой не покладая рук, ибо истинно говорю тебе, недолго осталось мне быть с тобой, я… я…» — выпитое вино подкатывалось к горлу, и удушливая судорога перекрыла мои голосовые связки.