Ангелика

Почему-то он никогда не думал о том, что настанет такой день, как сегодня. Он проявил близорукость, причем осознанную: ни подготовил Констанс, ни наложил запрета внятнее. Она вошла в лабораторию, твердя о том, как она им гордится. Затем он наблюдал, как недопонимание исказило ее лицо с неудивительной, но огорчительной скоростью. Она не перевела дух, дабы выспросить его, что все это значит, и сразу принялась его обвинять. До сего момента она понятия не имела о том, как выглядит его работа. Ныне, позабыв его объяснения, она трактовала все ею увиденное сообразно со своими женскими понятиями. Ее трясло. Она преисполнилась ледяной ненависти.

— Это на благо человечества, — сказал он, пытаясь вернуть ее к тому, что она знала и чему он ее научил; слабость в собственном голосе была ему отвратительна.

Зачем она приходила? Промямленные обещания сделать Джозефу подарок были всего лишь отговоркой, дабы увидеть то, что она желала видеть, желала ныне поставить ему в вину. Она не позволила ему коснуться ее либо поторопить ее уйти.

— Вообрази себе, что Ангелика заболела и можно извлечь лекарство… — начал он. Она перебила его с ужасным хладнокровием:

— Не произноси ее имени в этом месте.

— Не суди прямолинейно. Ты должна представить себе обширную паутину знаний, кои только предстоит добыть. Мы медленно заполняем пробелы.

Как он был глуп.

Перед театральным уходом Констанс к ней добродушно подступился Роуэн. Он не поскупился даже на светское приглашение, вряд ли искреннее, но Констанс, разумеется, презрительно его отвергла, как отвергала любые приглашения.

Снаружи она набросилась на Джозефа:

— Твое сердце не сокрушается? Нисколько?

— Сию минуту, — признал он. — Отправляйся домой.

Она взметнулась со двора, словно безумица или ястребица; доктор Роуэн возложил руку на плечо Джозефа, и тот залился краской стыда.

— Ах, Бартон, не стоит вам переживать. Такова их природа — подавляющего их большинства. Исключения редки; у моей Кэролайн выдержка бессемеровская.[22] Но как правило, организм их слаб. Вам не следовало приглашать ее сюда, сэр, тут вы допустили некоторую оплошность.

Джозеф оставался снаружи, может быть, слишком долго, созерцая льющийся с карнизов дождь. Он заслужил упрек Роуэна. Ему случалось вкоренять в студентов-медиков и совсем юных ассистентов понимание того, сколь важно запирать двери от людей, способных недопонять происходящее. Вопли протеста то и дело мешали их работе, а имя доктора Роуэна — имевшее куда большую ценность, нежели супружеская гордость Джозефа, — пострадало, будучи оклеветано в газетной статье самодовольным ирландским драматургом, кой славился остроумием, но не обладал умом достаточно острым, дабы уразуметь значение труда Роуэна, и позволил себе усомниться в члене Королевского общества хирургов с целью продать билеты на фарс. Редко злившийся Роуэн назвал автора «Люцифером сцены». Он помавал газетой и кричал: «Разумеется, пусть люди гибнут, главное, чтобы выжившие наслаждались его последним спектаклем!»

Джозеф не хотел возвращаться внутрь. Ее обеспокоил гам. И разумеется, само зрелище. Конечно же запах поразил непривычный нос. Джозефу следовало нагнать ее и успокоить. Нагнать и выбранить. Возвратившись этим вечером ни минутой раньше обычного, он станет держать себя с нею как прежде. Он пребывал снаружи, не сняв фартука. Он часто распекал за это тех, над кем начальствовал.

Они звали его «директрисой». Гарри однажды сказал Джозефу, что на его месте побил бы очередного обидчика, — подтвердив тем самым, что исходное оскорбление достигло чаемой цели. Попусту глазеть на дождь не подобает и не пристало. Роуэн вот-вот пошлет за ним мальчика.

Дождь внезапно унялся. Трескотню луж и барабанную дробь крыш заместила оглушительная тишина.

Пронзенные лучами вновь показавшегося солнца толстые капли срывались с карнизов, одна нерешительнее другой. Капли высвобождались и падали, являя такую медлительность, что, хотя Джозефу были ведомы физические уравнения, кои навязывали падающей воде непреложную меру ускорения, он допустил существование компенсаторного оптического закона, порождающего обманчивую истому, некое свойство света, роговиц или перспективы, что тормозило не скорость, но лишь восприятие скорости, как если бы факты могли покрываться налетом вымысла, иллюзорным глянцем, будящим воображение, однако несущественным, разумеется, или существенным лишь потому, что этот глянец мог смягчить — для слабых — скрытую под ним непреложную горечь мира.