Ангелика

— Нет! Вовсе нет. — Его изумила ее скоропостижная непреклонность, перемена в тоне. Уже тогда ему следовало догадаться. Извиваясь, она высвободилась из его объятий и стояла, будто выдвигая разумное требование. — Пожалуйста, сей момент согласись. Признай это. Скажи мне, что знаешь: я не всегда буду прекрасной.

Она говорила с крайней серьезностью. Она отказывала ему в прикосновении, пока он не согласился с тем, что она будет прекрасной не до скончания времен, хоть и не мог в это поверить тогда, в итальянской башне, и уступил так, чтобы она ни за что ему не поверила:

— Да, да, несомненно, ты станешь безобразнейшей из женщин!

Ныне, когда дочь обсуждала его близящуюся кончину, одержимость ее матери смертностью в ретроспекции уже не очаровывала, но оскорбляла, ибо он был старше тогда и оставался старше по сей день. Разговора заслуживала его смертность, между тем она желала обсуждать преходящесть собственной красоты, хрупкость собственной жизни.

В разгар воскресного ужина он опять погрузился в очередную полусмерть; его тело судорожно заковыляло прочь от очередной удушливой трапезы и провалилось в очередной сон без сновидений. Он едва мог сфокусировать взгляд на Констанс, коя водружала его ноги на постель, развязывая шнурки его ботинок. Джозеф очнулся в понедельник; голову ломило так, словно он вылакал прорву бутылок вина. Констанс., разумеется, рядом не было: напряжение, вызванное двухдневным потворством его желаниям, излишне ее обременило. Он обнаружил ее спящей даже не в кресле подле кровати Ангелики, но на полу детской; Констанс сжимала девочкину куклу, вокруг была раскидана девочкина одежда.

Принудительной разлукой с женой Джозеф наслаждался. Он ехал поездом в Йорк, и Лондон отслаивался от него с безумной скоростью локомотива. Он был избавлен от забот и навязчивого благозвучия: как на его месте поступил бы доктор Майлз, как поступил бы Гарри Делакорт, что сделал бы его отец. Он ощущал, как давление внутри постепенно отпускает и на освободившееся место врывается поток надоед на предпринятую экспедицию.

Йорк сделается новой вехой, отметит переменой все стороны его жизни. Мимо расплывчато пронесся Линкольншир; Джозеф вновь изучил заметки и письмо доктора Роуэна, а также собственный, не столь длинный отчет, подробно описывавший выявленные им закономерности. Ответственность за выполнение поручения, а равно и значимость краткой беседы с Йоркским гением попросту невозможно было преувеличить. Джозеф уснул в гостинице и поднялся рано, изготовясь проявить себя.

Увы, титан с ним не встретился, продержал несколько часов на растрескавшейся коже скамьи вне приемных покоев, прислал к нему его северного близнеца — медлительного, волоокого «распорядителя» средних лет, — каковой забрал сверток, предложил чаю и велел ждать.

И Джозеф ждал еще несколько часов, пока адресованный доктору Роуэну запечатанный пакет не был передан ему, дабы отправиться домой следующим поездом. Джозеф был лишь пожилым гонцом.

Он стоял пред дверью своего ненавистного жилища, словно отбыл считанные минуты назад. Ключ тяготил его слабую и дрожащую руку. Он повернулся к дому спиной и уставился на струившийся мимо пешеходный поток, на черные силуэты, что проскальзывали в тумане, пригибаясь друг к другу: шепчущиеся пары, секретные сообщения, утаенные под зонтиками, а за ними — экипажи, в коих прячутся разговоры, интимности, что дрейфуют за опущенными кожаными шторками над глубокой уличной мутью.

Джозеф восходил по лестнице, а за ним с непонятными целями гналась Констанс; хворь, липшая к нему последние два дня, наконец сразила его тошнотой и головной болью. Он говорил порывисто (даже с Констанс) о своих «обязательствах», надеждах запастись похвалой легендарного ученого из Йорка и привезти ее Роуэну, о попытке продвинуться в изысканиях, кои его жена находила отвратительными. Теперь она травила его вопросами даже на пороге гардеробной, внезапно, издевательски воспылав желанием обсудить его труды и унижения.

— Что произошло в Йорке? — изводила она его через запертую дверь. — Преуспел ли ты в том, чего от тебя чаяли? Доктора воздадут тебе должное за твою работу?

Он оставался за дверью, пока жена не ушла, и лишь затем приказал своему охваченному лихорадкой телу пересечь комнату и добраться до постели.

Она подняла его через два или три часа.

— Ну что еще случилось?

Но Констанс спала. Тем не менее она его разбудила: достало смятения ее бездействовавшего ума. Она разметывала конечности, неразборчиво стенала, скуля, точно животное, что съеживается в виду ножа. Он наблюдал за тем, как ее зрачки вырезывают на внутренней стороне век торопливые бесконечности. Страхи пожирали Констанс даже во сне. Ее лицо выражало бескрайний ужас, перемешанный с бескрайней скорбью. Оно потрясло Джозефа, исторгнув из него нечто сладостное и мучительное, весьма долго не желавшее просыпаться.