Ангельские хроники

Махмуд не хотел смотреть, как работает Какхочешь. Он знал, что все будет в порядке, знал он и то, что Какхочешь предпочитает работать в секрете. Кроме того, в нем сидел какой-то суеверный страх: так, люди стараются не смотреть на живот беременной женщины или на курицу в момент, когда она несется. Вот он не будет смотреть на Какхочешь, и у того тогда все получится.

Какхочешь кроил в своем темном углу – и как только он умудрялся там хоть что-то разглядеть? Франческа уверяла, что у него просто кошачьи глаза. Он кроил, бесстрашно прокалывал шилом драгоценный сафьян, а Махмуд в это время с грехом пополам менял подметки на лодочках бакалейщицы – так он боялся Си Бубекера. Конечно, угоди он ему, пять тысяч франков – это целое состояние. Но если Какхочешь хоть чуточку ошибется и отрежет не там, где надо, Махмуду негде будет спрятаться. И дело тут не в дороговизне сафьяна и не в желании утереть нос филосопу –деду невесты: Си Бубекер был помешан на своем престиже. Если кто-то осмеливался его обидеть, он редко убивал обидчиков: он кастрировал, отрезал носы, преследовал семью несчастного, но никогда не отказывался от мести, считая ее неотделимой от своего достоинства.

Три дня Какхочешь прилежно трудился – обрезки кожи и обрывки дратвы так и падали к его ногам, – и его спокойное и вдумчивое трудолюбие, словно тихая музыка, сеяло вокруг умиротворение и веру. Однако Махмуд чувствовал себя будто на раскаленных углях.

– Ну как, кончил? – спросил Махмуд на третий день, когда до прихода людоеда оставалось всего несколько часов.

– Готово, – ответил Какхочешь и, протянув руку, показал хозяину туфли, которые он держал за задники.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это были вовсе не восточные туфли: не было у них ни загнутого носка, ни язычка, ни ушек. То были – какая такая чудовищная рассеянность заставила Какхочешь совершить столь ужасную ошибку? – простые домашние туфли, в которые, не глядя, суют ногу, разувшись дома после рабочего дня, или в которых – да сохранит нас аллах от дурного глаза! – хоронят покойников. Короче, тапочки. Правда, тапочки не совсем обыкновенные, нет: передняя часть их была, как звездами, усыпана жемчугом, а крупные куски бирюзы складывались в милые сердцу каждого мусульманина полумесяцы, но, какими бы роскошными и красивыми они ни были, все равно они оставались всего лишь тапками.

Махмуд схватился за голову обеими руками. Ему хотелось броситься на Какхочешь, но он не посмел этого сделать.

– Что ты наделал, Какхочешь?!

Тот же все продолжал раскачивать в руке тапки, сверкающие красными и желтыми ромбами, – как солнце, нарезанное ломтиками, как дольки лимона вперемежку с апельсиновыми дольками.

– Ты погубил нас, Какхочешь, – сказал Махмуд. – Зачем я не умер тогда в джебеле, когда все еще было хорошо?

А поскольку в минуты трезвости он верил в аллаха, добавил:

– Да будет все по воле Господа.

Оставалось только ждать, когда Си Бубекер придет за туфлями, чтобы утереть ими нос своим гостям на Елисейских полях.

Из кухни вышла Франческа. Она посмотрела на тапки и снова скрылась в своем углу. Она не понимала, зачем Какхочешь сделал это. Что теперь будет? Ей бы убежать, но ислам сделал свое дело – она теперь другая, она будет ждать. Здесь, на окраине, где не успевали считать трупы, всякое возможно. Движимая западным, а может, просто женским оптимизмом, она поставила на огонь суп, и по комнате распространился запах лука. Но есть они пока не стали – из уважения перед роком.

Трех суток еще не прошло, оставался час или два, когда на лестнице раздался грохот, дверь отворилась, и все тот же коротышка, выбритый с нарочитой небрежностью, возник в проеме. На верхней губе у него блестели капельки пота. «Салам алейкум», – проговорил он, и Махмуд машинально ответил: «Алейкум ассалам», удивившись этому мусульманскому приветствию, произнесенному по-арабски, в то время как было известно, что Си Бубекер и его братва давно уже изъяснялись на жаргоне неверных.

– Туфли не готовы?… – произнес коротышка. Все молчали.

– Надеюсь, – продолжил он угрожающе. – Потому что сегодня Си Бубекера подстрелили. Ребята из банды Казановы. И вот когда он отдавал Богу душу, он сказал: «Не хочу восточные туфли. Хочу, чтобы подлый предатель сделал из той кожи тапочки, и пусть меня в них похоронят. Да чтоб такие, каких ни у кого нет! Не то сделаете мне тапочки из его шкуры». Вот что сказал Си Бубекер.

На улице смеркалось, а в подвале, где от страха никто не зажигал электричества, было совсем темно. Но вдруг в самом темном углу стало светлеть. Как и в прошлый раз, свет исходил от улыбки Какхочешь. Он залил постепенно лавчонку, разложенные на столе инструменты с блестящими лезвиями, убогую корзину с принесенной в починку старой обувью и усыпанные звездами тапочки, покачивающиеся в руке Какхочешь, который все улыбался, улыбался до того, что уже светилось не только его лицо, но и рука тоже.