Ангельский концерт

После смерти Лютера в протестантских княжествах началась жестокая и тупая реакция. Маятник качнулся, и анархия сменилась железной тиранией. Теперь не виттенбергские интеллектуалы Лютер и Меланхтон, а курфюрсты толковали Евангелие по собственному разумению и к своей выгоде. Жителей городов охватили апатия и тоска — чувства сродни похмелью, ощущение полной безысходности и бессмысленности всего происходящего. По протестантским княжествам прокатилась необъяснимая волна беспричинных самоубийств, воздух был буквально пропитан унынием. Безумие овладело не только простонародьем, но и теми, кто им правил и наставлял его. Даже ближайшие ученики Лютера постоянно боролись с искушением свести счеты с жизнью — настолько сильным, что ни один из них не решался держать при себе нож или кинжал…

Трудно человеку исповедовать Христа — и тысячу, и четыреста лет назад, и в наши дни.

Поистине все мы нищие. Даже с ключами от Царства Небесного в руках. 

4 (Фиолетовый)

Культовая живопись — икона, фреска, европейская церковная картина — при всем ее великолепии и глубине говорила чуждым мне языком. Это были старославянский и средневековая латынь старых художников. Я понимал их наречие, чувствовал его всем сердцем, но изъясняться на нем не мог. Болтать же на сленге усыхающего модернизма и поп-арта не желал. Уже в самых ранних, довольно беспомощных своих работах я ушел так далеко от того, чем занимались мои сверстники, что, кроме недоумения и равнодушных похвал колориту и композиции, ничего не мог от них услышать. Что поделаешь: я пытался заговорить на своем наречии о той подлинной реальности, которая нас окружала, о ее непостижимой многослойности, а вокруг меня была палата, набитая жертвами болезни Альцгеймера. Теми, что живут и умирают, даже не подозревая о том, что жили.

Только два человека — отец и Дитмар Везель — всегда относились ко мне как к равному, хотя в ту пору я был еще мальчишкой, а за их плечами стоял долгий и скорбный опыт. Но уже тогда я примерно знал, чего хочу, а оснований восхищаться и воспевать на холсте то, что нас окружало, не было никаких. Все верно: уж если тебе ясен твой путь, возможность ошибки сводится к нулю. Или почти к нулю.

Вот почему так важна оказалась для меня поддержка Нины. Глубокая и искренняя. Я не встречал никого, кто с такой полнотой был бы способен почувствовать все, что происходит в чужом сердце, не говоря уже о ее простоте и естественности чувств. С первого дня — того, когда мы с голодной жадностью нашедших друг друга половинок целовались на продавленном топчане в моей комнате-мастерской в родительском доме, на виду у моих холстов и под присмотром той силы, которая соединила нас навсегда, — я знал, что и здесь ошибки быть не может.

Пожалуй, пора признаться: на протяжении многих лет я пользовался дневником Нины совсем по другой причине, чем те, кто читает чужие дневники, чтобы узнать, что о них думают другие люди. Вряд ли Нина это заметила, но по какой-то причине она несколько раз меняла тайники и закоулки, в которых прятала дневник, пока окончательно не остановилась на птичьей клетке. Мне приходилось ломать голову, но в конце концов я всегда находил этот толстый блокнот.

Скажу одно — тратить силы на поиски стоило. Дневник — если все-таки считать дневником разрозненные записи, иногда разделенные целыми годами, — оказался инструментом редкостной чуткости, чем-то вроде сейсмографа. Одной-двух страничек мне хватало для того, чтобы совершенно точно выяснить, все ли в порядке между нами и вокруг. Пожалуй, Нина и сама не всегда понимала, ради чего пишет, но не раз я ловил между строк или в чересчур напряженной интонации ясно звучащий сигнал тревоги. Это всегда заставляло меня по-иному взглянуть на людей и события.

С того дня, когда пришло известие о гибели отца Нины, я отчетливо осознал, что в жизни семьи Везелей присутствует тайна. С чем она могла быть связана? У меня до сих пор нет ответа, а смутные намеки в дневнике оставляют простор для догадок. Ни я, ни Нина никогда не заговаривали об этом, словно с самого начала заключили молчаливый уговор: эта тема — табу.

Записи напомнили мне и об одном опрометчивом поступке Нины. Винить ее не приходится — действовала она из самых лучших побуждений, но мне следовало бы быть дальновиднее и заранее подумать о последствиях.

Я имею в виду историю моей первой и последней выставки.