Ангелы далеко

Инна остановилась перед ним. Что она хотела увидеть? Портрет покойной? Но он, большой, цветной, висел у Вадима в комнате. Сынишку Вадима, не успевшего прожить даже дня? Но его личико осталось лишь в памяти отца, всего несколько минут подержавшего своего малыша на руках.

– «Ларичевы… Лариса… Виталик…» – тихо прочитала Инна.

– Это мы с Петриванычем, моим супругом, так малыша назвали, – пояснила стоящая чуть позади Марьвасильна. – Надо было срочно для документов, а Вадим… У него не нашлось сил дать имя новорожденному сынишке, которого нужно хоронить. Как вспомню тот день, – Марьвасильна всхлипнула, – и сейчас еще плохо делается. О той аварии уж все в поселке знали, работники ГАИ быстро выяснили, с какого вызова ехала «Скорая», и сообщили сюда, а пойти и сказать Вадиму ни у кого духу не хватало. Наконец мы с Петриванычем не то чтобы решились, а просто уже понимали, что необходимо это сделать. Вадимушка ведь, считай, у нас на глазах вырос, а поскольку своих детей у нас с мужем не было, то он нам всегда был как родной. Пошли мы к нему вдвоем. Вадимушка дома был. Открыл нам дверь, а у самого лицо так и светится. Увидел нас, обнял и спрашивает: «Вы чего такие хмурые? Что у вас случилось?» А я только и смогла сказать: «Не у нас, Вадимушка. У тебя». И со мной истерика прямо на пороге случилась. Дальше уж мой дед ему досказал, и у самого плохо с сердцем стало. Вадимушка же словно окаменел. Ни слова, ни полслова не вымолвил, в лице не кровинки. Так и в день похорон. Могилу засыпали, и, когда все разошлись, он опустился возле нее на колени, да так и остался стоять, камень камнем. А похороны-то ведь были в начале зимы. Я дома его жду, прислушиваюсь, когда мимо нашей квартиры по лестнице к себе подниматься будет, а его все нет. Час нет, другой. На улице мороз крепчает, метель разыгралась, стемнело уже. Я Петриваныча начала тормошить. Пошли мы с ним вместе обратно на кладбище. А Вадимушка приник головой к могильному кресту, и его уж снегом занесло, так что я даже подумала вначале, жив ли еще. Как я плакала, как уговаривала его подняться да домой пойти… Если не мои слезы, то он, наверное, так и остался бы там и действительно насмерть замерз до утра.

Слушая Марьвасильну, Инна ощутила, что и у нее каменеет лицо. И поняла наконец, зачем пришла сюда: ей хотелось разделись с Вадимом его боль. Прочувствовать, пережить. И пусть он об этом не узнает, что ж. Зато будет знать она, и это придаст ей сил исполнять ту роль, с которой до сегодняшнего дня у нее не получалось смириться, – быть призраком в доме Вадима. Окруженным постоянными вниманием и заботой, но призраком.

Инна и прежде признавала: сравнение с такой женщиной, какой являлась Лариса, для нее отнюдь не зазорно – наоборот, делает ей честь. Но замещать собой ту, которая умерла… и даже не замещать, а быть ее живым портретом, ни на день об этом не забывая… Иногда, оставаясь одна в своей комнате, девушка почти против своей воли подходила к зеркальной двери шкафа и всматривалась в свое отражение, не зная в этот момент, себя ли видит или ту, другую. И чувствовала, что у нее при мысли об этом готовы сдать нервы. Но теперь Инна твердо была уверена: она должна это выдержать…

– Тьфу ты, нехристь окаянный! – прерывая ее мысли, вдруг воскликнула, сплюнув, Марьвасильна, проходя мимо ничем не примечательной с виду могилки, на которой лежали еще не занесенные снегом яркие искусственные розы.

– Вы о ком? – удивилась Инна, прочитав надпись, гласившую, что в могиле покоится Таисия Морозова.

– Да о Ваське Морозове, о ком же еще! – Женщина гневно тряхнула головой. – Жена его как бросила, так он вон чего придумал – могилу на живого человека соорудил. И что только не пытались с ним сделать, все впустую. Потом оставили его в покое, устав воевать. А Василий, полюбуйся, снова цветочки сюда принес! Не иначе как очередная годовщина недавно была с того момента, как Таиська от него ушла. Три года, кажется… Вздорная, конечно, девка была, с Васькой куда как подло обошлась, но ведь мало ли что у кого в жизни было, нельзя же вот так…

– Он вообще странноватый, – заметила Инна, вспомнив, как Василий вызвал ее на дом по поводу сильной ангины. Морозов, всем своим видом демонстрируя фельдшеру свое пренебрежение и пару раз пробурчав что-то вроде: «Если б мог обойтись, то и на порог бы бабу не пустил», в то же время как будто специально находил очередной предлог для того, чтобы Инна задержалась подольше. Как ушедший от стаи волк: и чужаков не любит, и одиноко…

– А что, Инночка, уж не грубил ли Васька тебе? – встревожилась Марьвасильна, видя задумчивость спутницы.