Ангелы молчат

— Амайя записала ее на свою фамилию… она сказала, что ей ничего от меня не нужно, даже это. Я не видел дочь много лет, Амайя и близко к ней не подпускает. Все пробует свои колдовские штучки. Кажется, она винит меня, что я ничего не смог сделать, чтобы найти ту тварь. А что толку… ведь все равно было поздно… и лекарства не существовало. Как она? Как Беати?

— В порядке. Извините, мистер Утор, мне нужно идти. Спасибо, что согласились принять меня.

— Не за что, Кира. И… если встретите Беати, скажите… нет, ничего не говорите.

Он даже не спросил, зачем, собственно, я приходила. И правильно — ответов у меня все равно не было.

Я вылетела из особняка как пуля и остановилась на пороге, чтобы отдышаться.

Беати — дочь Утора! Не знаю, что это значит, но это не может быть просто совпадением. При первой и дальнейших коротких встречах она показалась мне заурядной клубной тусовщицей с пэтэушными мозгами — слегка наркоманкой, слегка шлюхой, тем более с ее-то безалаберными связями. Но это все меняло. Или она не так проста, как кажется, или попала в беду, недаром у нее были недомо…

Недомогания.

И тут я прозрела. Именно так это и называется. Непередаваемое ощущение, когда в полной темноте вдруг загорается далекий огонек, он приближается все быстрее и наконец взрывается ослепительным всеохватывающим рассветом. И ты впервые по-настоящему видишь и понимаешь — то, что раньше принималось за зрение, было просто жалкой попыткой двигаться на ощупь.

Глыба проводил меня до выезда. Уже собираясь закрыть окно, я вдруг спросила:

— Вы ведь знали, что произошло с миз Фрэнсис? Поэтому не было никакого расследования?

Он покачал головой. Это могло значить что угодно, но я поняла жест.

Попытки дозвониться из машины ничего не дали. Я развернулась и поехала в клинику.

* * *

ДЖОШ

Я знаю, кем я была сегодня утром,

но с тех пор я уже несколько раз менялась.

А про вчера рассказывать не буду.

Вчера я была совсем другая!

Л. Кэрролл

Мы вошли в дом очень просто — дверь была не заперта. Комнаты, видимо, было несколько, но обследовать их было незачем. И вообще создавалось впечатление, что сюда хозяева ходят только ночевать — или дневать, если угодно. Зал — если так назвать это помещение — начинался чуть ли не с порога. Обстановочка чумовая — кое-где обои ободраны, кажется, когтями; на стене пара старых потрепанных плакатов «Queen», «Кiss» и Оззи с автографами, кукла в розовом кружевном платьице держалась забитым в лоб гвоздем, глаза у нее кто-то в припадке злости повыковыривал. Зато диван лучше нашего, из такой мягкой зеленой кожи, что руки тянутся потрогать, и плазма космических размеров. Не знаю, какая диагональ — нереальная. Прямо на обоях черным маркером написано: «Пусть мое сердце вдребезги и грим, наверное, смазался, но улыбка все еще держится». Цитата из Фредди. Окно в форме арки с симпатичной минимальной рамой, только кое-где перечеркивающей давно не мытое стекло, занимало полстены.

Все бы ничего, если бы не одна любопытная деталь. Вернее, две. Одна — сорванные жалюзи, валяющиеся у нас под ногами. И вторая. Около подоконника стоял Зак и как-то неестественно опирался, будто держался за него. Если бы не это, можно было бы подумать, что он просто любуется видом.

И если бы не то, что практически светало.

Он едва оглянулся на нас, так упираясь в подоконник, что на нем могли остаться вмятины.

— Почему ты нам не сказал, что это Беати? Ты ведь не мог не знать, — произнес Перри таким голосом, будто Зак действительно был обязан ему отчитаться. — Я понимаю, что мы для тебя — ничто, или еще хуже — бесплатная кухня; что жизнь этой девочки ничего не стоит… но можно было бы просто сказать, когда тебя спросили… Почему?

— Ты уже и так перечислил все причины, — вначале Зак говорил тихо и будто через силу, но потом голос у него прорезался. — Может, я и не сказал бы. Но тебе, чертов умник, и в голову не приходит, что в этот раз я ПРОСТО НИ ХРЕНА НЕ ЗНАЛ!

Он свирепо обернулся к нам. Первое что я увидел и услышал — наручники. Зак был прикован ими к отопительной системе, и они противно звякнули, когда он обернулся. Второе было алой царапиной, пересекающей левую половину его лица от виска до подбородка. Она уже почти зажила, но когда-то — с полчаса назад — была глубокой и серьезной. Ее края постепенно стягивались, заполняя тканью уродливый канал с рваными краями.

— Вы поссорились? — спросил Лассе.

— Не твое собачье дело.

Перри отступил в замешательстве.

— Я чего-то не понимаю, — сказал он растерянно. — Почему он не освободится, он же может. И Беати — как она могла это сделать? Он же… втрое сильнее.