Ангелы не падают

Девочка пожала плечами, собрала сначала волосы в хвост, а потом свою одежду с пола и быстро выбежала из гримерки. Я остался наедине со своим отражением. Я никогда не любил его, с самого детства. Поэтому не любил я и родительскую гримерку. Из-за этого зеркала, обрамленного матовыми лампочками. Отражение никогда не врет. Оно — твое прошлое, настоящее и будущее. Мое отражение всегда усмехалось, напоминая, что я всего лишь сын клоуна и всю жизнь проведу в бродячем цирке, развлекая толпу и борясь с желанием вскрыть себе вены после представления. Мое отражение всегда говорило мне: «Ты не справишься, Нил. Какая тебе акробатика! Посмотри на себя! Твоя физиономия только и слеплена для того, чтобы замазывать ее клоунским гримом. Твои вечно растрепанные волосы так и просятся под пышный кудрявый парик. Научись шутить, парень, и не прыгай высоко». Шутить я так и не научился, и когда мне было двенадцать, отражение мое замолчало. Я сказал, что разобью все зеркала в цирке, если оно не заткнется. Я сказал, что обязательно сбегу, стану успешным в акробатике. Только оказавшись в Нью-Йорке, я снова научился смотреть на себя в зеркало без презрения и недовольства. Да и то не сразу. Сначала я жил в комнате дешевого хостела с пятью соседями, никто из которых не говорил на приличном английском. Там было сносно — одно зеркало только в общем душе. Но даже оно смеялось украдкой, когда я умывался или чистил зубы. Мое отражение сомневалось во мне до последнего. До того самого дня, когда Грэм Донс сказал, что берет меня в труппу «Феникса» и тут же пообещал аванс, который позволит мне снять приличное жилье. Он никогда не допускал, чтобы его артисты жили в неподобающих условиях. «Если ты в „Фениксе“, должен сиять как феникс», — любил повторять Грэм. Только тогда мое отражение признало поражение. Только тогда я смог посмотреть на себя как на человека, достойного большего, чем выгоревшие, воняющие животными, шатры с развивающимися флагами. С тех пор я начал понемногу привыкать к зеркалам, начал даже любить их.

Но тогда, после ухода той молоденькой девочки в Филадельфии, снова что-то было не так. Теперь совершенно по-иному. Я трогал свое лицо, словно пытаясь снять грим, которого не было, словно не узнавая себя. И казалось бы, ничего плохого не произошло, все было, как всегда, но что-то кольнуло меня тогда. Я потушил свет, накинул куртку и вышел из гримерки. На полу, прислонившись к стене, поджав и обхватив руками колени, сидела Энджи. Она не уехала в отель. Я застыл на месте. Мне, пожалуй, никогда в жизни не было так стыдно и мерзко. Она видела ту вырвавшуюся порывом ветра из моей гримерки девушку. Она сидела тут тихо уже достаточно давно. А я… Мне не было противно, когда я трахал ту поклонницу на столике, но как же разрывалось все от стыда при взгляде на Энджи. Нет, она не осуждала меня, даже, казалось, не злилась и не обижалась. Она просто была тогда моим отражением, моим прошлым, настоящим и будущим.

— Почему ты не уехала в отель? — спросил я, с трудом выговаривая слова. Они застревали в горле, царапая его, и вырывались тихим хриплым шепотом.

— Я хотела дождаться тебя, — как ни в чем ни бывало ответила она.

В бессилии от тяжести собственной ничтожности я оперся спиной о стену рядом с Энджи, запрокинул голову, закрыл глаза и запустил пальцы в волосы. Мне было стыдно. Невероятно. Как я мог так поступить? — был не тот вопрос, который крутился на языке. Потому что это был глупый вопрос. Все вопросы, начинающиеся с «как» вообще довольно глупы и бесполезны. Да и если откровенно, я, собственно, был таким как обычно. И надо признать, обычно я был довольно паскудным мерзавцем.

— Прости меня, Энджи, — прохрипел я, сползая по стене.

— Тебе не за что извиняться, Нил! — ответила она.

— Есть, ты знаешь. Прости меня…

— Мне кажется, ты все неправильно понимаешь и представляешь себе, — она погладила меня по голове, — Пойдем в отель. Уже поздно.

Мы поймали такси. Ехали молча. Я смотрел в окно. Филадельфию заносило снегом. Зеленые указатели улиц как будто вздыхали под тяжестью наметенных снежных шапок. Вывески мерцали огнями. Кирпичные стены, пожарные лестницы. Филадельфия — как уменьшенная копия Нью-Йорка. Здесь даже есть скульптура «LOVE», как та, что стоит на пересечении Шестой и Пятьдесят пятой. Но если Нью-Йорк всегда любил меня и принимал, как тысячи других заблудших бродяг, то Филадельфия, казалось, злилась и швыряла в окна машины охапки снега.

— Ну и погодка сегодня! — ворчал таксист, чернокожий мужчина с волосами, заплетенными в тонкую косичку. — Разбушевалась что-то стихия! А вы совсем легко одеты, мисс! — обратился он к Энджи.

— Я не мерзну, — улыбнулась она.

— Надо же! — он присвистнул. — Откуда вы родом? С Северного полюса?

— Из Польши на самом деле.

— Ух, а там холодно, должно быть, в этой Польше!

Энджи засмеялась, а я уже сверлил ее взглядом.

— Из Польши значит? — словно поймав ее на вранье, переспросил я, когда мы вышли из такси.

— Да ну нет, конечно! — она поцеловала меня в щеку.

— Но ты сказала таксисту…