Ангелы опустошения. Книга 2

Странно даже какие длинные путешествия люди предпринимают за свою жизнь. Ирвин и я которые начали друзьями в студгородке Колумбии в Нью-Йорке теперь глядели друг на друга в глинобитной лачуге в Мехико, истории людские выдавливаются словно длинные черви на площади ночи — Взад и вперед, вверх и вниз, больные и здоровые, невольно начинаешь задаваться вопросом а каковы были еще и жизни наших предков. "Каковы были жизни наших предков?"

Ирвин говорит "Хихикали в комнатах. Давай, подымайся, сейчас же. Идем в центр немедленно врубаться в Воровской Рынок. Рафаэль всю дорогу из Тихуаны писал большие безумные поэмы о роке Мексики и я хочу показать ему что такое настоящий рок, выставленный на рынке на продажу. Ты когда-нибудь видел сломанных безруких кукол которых они там продают? А старые ветхие исчервленные ацтекские деревянные статуэтки за которые даже и взяться-то страшно — "

"Использованные баночные открывашки."

"Странные старые сумки 1910 года."

Мы снова пустились, всякий раз когда мы собирались вместе разговор становился поэмой раскачивающейся взад и вперед если не считать того когда нам надо было рассказать какую-нибудь историю. "Старое створоженное молоко плавающее в гороховом супе."

"Как по части твоей хаты?"

"Первым делом, ага, нам надо будет снять. Гэйнз говорит что внизу можно одну по дешевке, к тому же там есть кухня."

"А парни где?"

"Все у Гэйнза в комнате."

"И Гэйнз выступает."

"Гэйнз выступает и рассказывает им про всю Минойскую Цивилизацию. Пошли."

У Гэйнза в комнате Лазарь 15-летний жутик который никогда не разговаривает сидел слушая Гэйнза раскрыв честные невинные глаза. Рафаэль скрючился в мягком кресле старика наслаждаясь лекцией. Гэйнз читал ее сидя на краю постели зажав в зубах галстук поскольку как раз перетягивался чтоб выскочила венка или чтобы что-то произошло и он бы мог двинуться иглой с морфием. Саймон стоял в углу как святой в России. То было великое событие. Вот они мы все в одной комнате.

Гэйнз двинул Ирвина и тот улегся на кровать под розовыми шторами и вздохнул. Дитё Лаз получил один из прохладительных напитков Гэйнза. Рафаэль перелистал Очерк Истории и захотел узнать теорию Гэйнза относительно Александра Великого. "Я хочу быть как Александр Великий," вопил он, он почему-то всегда вопил, "Я хочу одеваться в богатые генеральские формы с драгоценностями и размахивать своим мечом перед Индией и идти взглянуть на Самарканд!"

"Ага," сказал я, "но ты ведь не хочешь чтоб укокошили твоего кореша или вырезали целую деревню женщин и детей!" Начался спор. Я и теперь помню, первым делом мы заспорили об Александре Великом.

Рафаэль Урсо мне довольно сильно нравился, тоже, вопреки или возможно из-за предыдущей нью-йоркской дрязги по поводу одной подземной девчонки, как я уже говорил. Он уважал меня хоть всегда и говорил за моей спиной, в некотором роде, хотя он так со всеми поступал. Например он шептал мне в уголке "Этот Гэйнз гриппозник."

"Что ты имеешь в виду?"

"День гриппозника настал, горбатого кошмара…"

"А я думал он тебе нравится!"

"Посмотри на мои стихи — " Он показал мне тетрадку исписанную черными чернильными каракулями и рисунками, отличными жутковатыми изображениями истощенных детишек пьющих из большой жирной бутылки Кока-колы с ногами и титьками и клочком волос с подписью "Рок Мексики". "В Мексике смерть — Я видел как ветряная мельница вращала сюда смерть — Мне здесь не нравится — а твой старый Гэйнз гриппозник."

Как пример. Но я его любил за его крайнепраховые размышления, за то как он стоит на углу улиц глядя вниз, ночью, рука ко лбу, не зная куда податься в этом мире. Он драматизировал то как мы все чувствовали. А стихи его делали это наилучшим образом. То что старый добрый инвалид Гэйнз оказался «гриппозником» было просто жестоким но честным кошмаром Рафаэля.