Ангелы приходят и уходят

— А туда, — ответил хилый. — Там тебе будет хорошо. Там — порядок. И никто никому не завидует! А как же?..

Белый халат приблизился к Ковалеву и стал быстро опутывать его бельевой веревкой.

— Что же, я уже умер? — спросил Ковалев.

— «Умер, родимая, умер, сердешная, умер, — и в землю зарыт», как написал большой русский поэт, — подтвердил хилый.

— А как я умер? Когда?

— Обыкновенно. Внезапно. В баню вы пошли со своим другом — помнишь?

Ковалев начал лихорадочно вспоминать. «Да-да, точно… Баня была… Полки скользкие, кафельный пол… Помню, Генка меня под кран с холодной водой подтаскивал. Да спьяну, скот, включил кипяток. Только мне все равно уже было… А потом он им кричал — остальным — уймитесь, гады, Витёк загнулся…».

— Меня уже похоронили? — чужим голосом спросил он.

— Угу, — кивнула Шляпа.

— А где?

— Ну, там… Не на Марсовом же поле, и не у Кремлевской стены.

— А потом что будет?

— В смысле?

— Ну, потом? После?..

— А ничего. Кладбище закроют. Нужных покойников на новое местожительство определят. А вас, мелочь разную, так оставят. Лет через пятьдесят уже и следа не останется. И дома построят. И опять будут жить да грешить… Се ля ви!

Ковалев захрипел: туго натянулась опутавшая его веревка.

Хилый расстелил на столе свежую скатерть, расставил тарелочки с закуской, в центр стола водрузил запотевшую бутылку водки. Гости сели к столу. Разлили, один стакан отставили в сторону. Толстый сказал:

— Мы провожаем сегодня в последний путь… Как его?

— Квасова, — подсказал хилый.

— Вот именно. Помянем подонка.

И опрокинул стакан в горячую красную глотку.

«Но я же жив еще!» — хотел закричать Ковалев и не смог. Потому, что тело его осталось на диване а сам он парил над ним, зная, что тело его в этот момент досматривает свой последний в жизни сон.

* * *

…Он снова очутился в своей комнате, пустой и темной, и радиодиктор, сдерживая волнение, рассказывал о вводе в строй действующих нового моста на трассе БАМа.

Ковалев сполз с дивана, прижался щекой к холодному полу. Вспомнился «Танец смерти» Сен-Санса, и под эту плавную, совсем не страшную музыку его стало раскачивать — вместе с диваном, с комнатой, с желтыми фонарями за окном.

Музыка погасла, он снова задремал, и оказался на улице.

Сияли фонари, отражаясь в мокром черном асфальте, брели редкие прохожие, вдали, над вокзалом, светилось табло часов.

«Чего это я сюда выкатился? — удивился Ковалев и тут же вспомнил: — Ах да, я же бабу Аню ищу».

Он вернулся во двор, прошел мимо детской площадки и увидел бабу Аню. Она шла навстречу в старом зимнем пальто, держа в руке привычную плетеную котомку.

— Здравствуй, баба Аня! — обрадовался Ковалев. — А я тебя ищу!

— Здравствуй, внучек… Хоть ты обо мне вспоминаешь. А вот что ищешь меня — это плохо, плохо. Ты ведь молодой совсем, молодой…

Ковалеву послышался в ее словах какой-то иной, страшный смысл, но он отмахнулся от него.

— Сколько лет тебя не видел, — сказал он. — А ты куда? В магазин?

— Нет. В магазины мы не ходим.

— А куда? В гости?

— И по гостям не ходим.

— Так куда же ты идешь?

— Да и не иду я, милый, никуда. Лежу. Давно уже лежу…

Ковалев вздрогнул.

— Ты не пугай меня, пожалуйста.

— Прости, внучек, прости. Три года уже прошло, а проведать только раз приходили.

— Я не знал, что ты переехала, — сказал Ковалев. — Я бы пришел.

— А вот ты и пришел. Мы ведь не умираем — мы переезжаем. И недалеко. Здесь мы, рядом вот.

— Ты умерла, баба Аня! — закричал Ковалев. — Что ты говоришь? Похоронили тебя!

— Это живые так думают: похоронили — и нету нас. А мы не умерли — уехали. Недалеко. Но навсегда.

Сердце скакнуло, замерло, и сильно застучало в груди Ковалева так, что стало больно дышать.

— Ты прости, баба Аня. Я пойду. Я…

Он стал срывать с горла душивший его шарф, а у бабы Ани изменилось лицо, и вдруг он понял, что это лицо — его собственное. Это чужое ему существо стало наступать на него и посыпало словами тонким бабьим голосом:

— С переездом-то как намаялась! Там очередь, тут очередь. Везде жди, и не смотрят, ветеран ты или нет. И хамят по-нашему, и никто места не уступит в очереди, и еще матом кроют. И пожаловаться ведь некому — ни тебе райкома, ни милиции, ни совета ветеранов. И документов на руки не дают, кроме справки из ЗАГСа, а в справке не сказано ведь, каким ты человеком-то был, так что никому никакого различия, ни уважения!

Защищаясь от этого нарастающего пронзительного голоса, Ковалев замахал руками, поскользнулся и полетел прямо затылком на асфальт. Бац!

* * *

Он застонал и рывком поднялся. Он лежал на полу, рядом с диваном.

— Тьфу, черт! — ругнулся он и поднялся.

Включил свет, открыл балконную дверь. Уличный шум ворвался в квартиру вместе с запахами выхлопных газов и сырости.

Закурил, глядя на светившиеся окна напротив.