Ангелы террора

От такого глубокого жандармского анализа демократии я даже слегка припух. Это было еще круче, чем бред штабс-капитана. Я вспомнил свой разговор с Александром Ивановичем о его намеренье предупредить власть предержащих о грядущей кровавой революции. Все это были бы пустые хлопоты. Как это ни грустно, но, видимо, человеческая глупость и самоуверенность непобедимы и ныне, и присно, и во веки веков,

Утомившись произносить пламенную речь, его высокоблагородие немного вспотел, даже промокнул белоснежным платком вдохновенное чело и будничным голосом сказал подчиненному:

— Ну, что же, штабс-капитан, на сегодня, пожалуй, хватит. Пусть господин студент обдумает то, что я ему имел честь сказать, а продолжим мы завтра.

— Но, ваше высокопревосходительство, — льстиво обратился я к главному жандарму, — как же так, прикажите меня освободить. Ни за что страдаю!

— Э, господин студент, ни за что у нас не страдают. Коли вас арестовали, значит, было за что! Братец, — обратился он к вошедшему по вызову штабс-капитана в следственную камеру конвоиру, — отведи-ка этого «типуса» сначала в цейхгауз поменять платье, а потом в камеру.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — вытянулся струной конвоир.

Совершенно обескураженный странными действиями жандармских офицеров, я вышел из комнаты. Судя по тому, что говорил мне штабс-капитан, задержали меня за участие в студенческих посиделках. Это еще как-то можно было понять. Однако, почему вместо допроса оба офицера занимались моим «политпросвещением», я так и не понял. Единственным логичным предположением было — из меня хотят сделать стукача. Потому и пугают, и промывают мозги одновременно. Однако, то, что меня не собираются выпускать, теперь стало окончательно понятно. Я решил не паниковать, а спокойно ждать, чем кончится эта странная история.

Глава 14

В двадцать пятой камере я почти до вечера сидел один. После того, как меня заставили переодеться в тюремную робу и вновь заперли под замок, никаких событий не происходило. Мой знакомый надзиратель с простецким лицом сменился, на его место заступил угрюмый молчаливый мужик. Я попытался его разговорить, но он на контакт не пошел. Заняться было нечем и осталось просто сидеть, что я и делал, вспоминая последние события и строя всевозможные предположения по поводу своего ареста.

Тюремный обед оказался вполне съедобным: кислые щи, гречневая каша и ржаной хлеб. Я постился со вчерашнего дня, потому ломаться или отказываться от пищи не стал. Угрюмый надзиратель, когда забирал посуду, задержался на минуту в камере и сделал мне прозрачный намек, что некоторые, как он сказал, «чистые господа из политических», заказывают себе еду в трактире или, которые при хороших деньгах, в немецкой кухмистерской. Его предложение показалось мне интересным:

— А где лучше кормят, в трактире или кухмистерской? — спросил я.

— В трактире, пожалуй, пожирнее будет, а у немца чище, — ответил он. — Если желаете, то мы с превеликим удовольствием.

— Сам-то ты откуда будешь? — спросил я, пытаясь завязать разговор, но надзиратель пробормотал что-то неразборчиво и запер дверь.

Сидеть в тюрьме оказалось очень скучно. Время тянулось невероятно медленно, занять себя было нечем, и когда заскрежетал наружный засов, и два конвоира втолкнули в мою камеру встрепанного, окровавленного человека, я даже обрадовался нежданному развлечению. Новый заключенный влетел в камеру, повернулся в сторону закрывающейся двери и крикнул:

— Будьте вы прокляты, тираны!

Я с трудом рассмотрел его в тусклом свете. По виду это был человек ближе к сорока годам, с худым лицом и всклокоченными волосами. Похоже, его сильно побили, глаз украшал здоровенный синяк, губы и подбородок запачканы в крови. Я только вчера прошел через ту же процедуру, потому отнесся к новому соседу сочувственно.

Послав проклятие тираном, он не успокоился и начал стучать кулаками в дверь. Однако, никто не откликнулся, и, устав, он немного успокоился.

— Вам нужно умыться, — предложил я, — у вас все лицо в крови, вот здесь в кувшине вода.

Сосед резко повернулся ко мне, как будто только сейчас заметил, что он тут не один.

— Извините, товарищ, я вас не сразу заметил, — сказал он совсем другим, чем ранее, голосом. — Вы тоже узник произвола?!

Такая выспренность выражения меня насмешила.

— Тоже, — подтвердил я очевидное. На мне, как и на нем, была надета холщовая тюремная роба, так что догадаться, кто я, можно было и без вопроса.

— Вы тоже борец за свободу народа? Позвольте представиться, Николаев Георгий Николаевич.

— Очень приятно, моя фамилия Синицын, — ответил я, — Иван Андреевич.

— Вы политик? — продолжил допрос сосед.

— Нет, я тут по ошибке, — ответил я, — задержали, а за что, так толком и не понял.

— Не бойтесь меня, товарищ Синицын, я свой, революционер! Видите, как меня избили сатрапы!