Англия и Франция: мы любим ненавидеть друг друга

Поэтому Берти высказал предложение Форин-офису съездить во Францию и провести «кое-какую дипломатию». Департамент возражал, так же как и немцы, которых очень устраивала напряженность в отношениях двух ведущих европейских держав, но зов Парижа был слишком силен, и Берти поступил по-своему.

Однако, когда он прибыл в Париж, настроение у него резко упало. Ситуация складывалась угрожающая. Он ехал по Елисейским Полям, и его встречали криками «Да здравствуют буры!». Единственным бриттом, кто удостоился радостного приветствия, оказался армейский офицер, которого по ошибке приняли за бура, поскольку он был в форме цвета хаки. Один из сотрудников посольства мрачно произнес: «Французы нас не любят». «Ну почему же?..» — сказал Берти, решив, что эта поездка потребует от него еще больше шарма, чем обычно.

И в тот же вечер, выступая с речью в Британской торговой палате, он произнес слова, которых никогда еще не слышали от британского монарха. Берти сказал:

«Божественное провидение сделало Францию нашим ближайшим соседом и, я надеюсь, нашим добрым другом навсегда. Возможно, в прошлом между нами и были недопонимание и причины для взаимного недовольства [мягко сказано], но все эти разногласия, я полагаю, счастливо забыты, и я верю, что дружба и восхищение, которое все мы испытываем к французской нации и ее славным традициям [тут он, вероятно, имел в виду скорее „Фоли Бержер“ и „Ле Шабанэ“, а не Революцию и Наполеона], в ближайшем будущем перерастут в чувство самой теплой любви между народами наших стран и преданности друг другу».

А тем временем в Лондоне, должно быть, содрогалась земля под Вестминстерским аббатством, когда Эдуард III, Генрих IV, Елизавета I, Вильгельм Оранский и остальные почившие в бозе монархи переворачивались в своих могилах.

Но даже эта елейная речь Берти не помогла покорить парижан. Дипломатической ошибкой стал его поход в театр, где давали прореспубликанскую пьесу, и впервые в жизни ему пришлось удержаться от аплодисментов актрисам. Хуже того, он договорился, что на спектакль придет Ла Белль Отеро, но управляющий театром не пустил ее на порог. Берти получил не только политическую, но и личную оплеуху.

К счастью, прохаживаясь в фойе во время антракта, он заметил французскую актрису, с которой был знаком (а знаком он был со многими). Берти подошел к ней и сказал, что помнит, как аплодировал ее выступлениям (гм!) в Лондоне, где она «представляла всю грацию и дух Франции». Он произнес это по-французски, разумеется, и его слова вскоре цитировало все парижское высшее общество.

Он не утратил наступательного обаяния и на следующий день, в Отель-де-Виль, где рассказывал гостям: «Могу вас заверить, что я с величайшим удовольствием каждый раз возвращаюсь в Париж, где ко мне относятся так, что я чувствую себя как дома». Врал, конечно, — ни его мать, ни жена никогда не позволили бы ему установить у себя в спальне кресло любви.

И наконец, благодаря неотразимому обаянию и дружелюбию Берти (и, возможно, некоторой моральной поддержке со стороны парижанок) отношение к его визиту начало меняться. Речь, произнесенную накануне в Торговой палате, взахлеб пересказывала восторженная французская пресса, и, когда Берти покидал Париж, его провожали возгласами «Да здравствует король!». Он в одиночку сумел переломить дипломатическую ситуацию. Такое впечатление, что многолетние обеды с шампанским и кутежи в борделях начали приносить плоды. Он отшвырнул политические разногласия, как нижние юбки кокоток с Монмартра. Он соблазнил французов, сделав их своими любовниками, и собрал вокруг себя, восседая на дипломатическом «кресле любви».

На бумаге «Сердечное согласие», подписанное годом позже, 8 апреля 1904 года, британским министром иностранных дел, лордом Лансдоуном, и французским послом в Британии, Полом Камбоном, было всего лишь договором о невмешательстве в колониальные проказы обеих сторон в Марокко и Египте, с отдельным пунктом, ограничивающим французские рыболовные права в Канаде. И это было все-таки согласие — скорее понимание, а не альянс, — и к тому же сердечное — вежливое, но ни в коем случае не дружеское. Это как если бы два соседа договорились больше не сбрасывать обрезки живой изгороди друг другу на лужайки. Но это не означало, что они собирались приглашать друг друга на барбекю.

Однако в коллективном сознании французов и британцев это был жизненно важный прорыв, обещание подружиться в будущем. И достигнуть его удалось усилиями Эдуарда VII, короля, прежде известного как Грязный Берти.

Потому что, по сути, «Сердечное согласие» — договор, который определил англо-французские отношения на следующий век (по крайней мере), — родилось в приватном номере шикарного парижского борделя. Не будет ошибкой сказать, что «Согласие» — это лишь политическая метафора тех сложных переплетений тел, что повидали на своем веку медная ванна Берти и его эксклюзивная эротическая мебель.

В самом деле, Vive le roi. Да здравствует король!