Англия: Портрет народа

Эта насмешка вполне применима к дню сегодняшнему, как и к тем временам, когда Лоуренс писал эти строки. Псевдофахверковыми возводятся даже новые филиалы супермаркетов в пригородах. Посетите одну из целого десятка ярмарок ремесел, которые проводятся каждое лето, и вы получите представление о том, насколько глубоко пустило корни это понятие о псевдокоттеджности. Постоянные покупатели на этих ярмарках — родители и дедушки с бабушками; подростков там не видно, и ничего удивительного в этом нет. Они с вежливым интересом расматривают расставленные под теплым августовским солнцем подулки из прутьев, плетение, гончарные изделия и стены сухой кладки. Но, зайдя в палатку, лезут за бумажниками. Какой-то атавистический импульс заставляет их сотнями выстраиваться за подвесными керамическими электровыключателями с орнаментом, деревянными табличками с названиями для спальных комнат, коваными табличками с названиями домов («Заброшенный Домик», «Отдых Мельника», «Орешниковый Рай»), крошечными моделями деревень из дерева, в которых есть и паб, и церковь и сельский сход. Даже, прости Господи, за сшитыми из лоскутков накидками на держатели туалетной бумаги.

Какую же струну в душе англичанина затрагивают все эти вещи? Некое внутреннее убеждение, что на самом деле все это раскинувшееся по югу страны великолепие пригородов, где они живут, — никакой ему не дом.

Ну и как же встретили напоминание Джона Мейджора об английской идиллии те немногие, кто живет там на самом деле? Биминстер, городок в Дорсете, где домишки и магазинчики со стенами из известняка кремового цвета, центральная площадь и великолепная церковь о шестнадцати башенках почти не изменились со времен Томаса Харди (в его уэссекских романах это «Эмминстер»), подходил, чтобы выяснить это, как и любой другой. Я сижу на террасе фермерского дома, расположенного высоко над городом, в один из славных деньков конца лета, когда английская деревня словно переводит дух после дневной жары, а зелень полей и склонов холмов смягчается, являя все свои богатейшие оттенки. Вокруг цветов в саду порхают бабочки, а в небе лениво кружат канюки. Голубая дымка от жары еще не совсем испарилась в долине, и в ней, как карандаш в альбоме для рисования, торчит шпиль биминстерской церкви. Если Джон Мейджор что-то и имел в виду, то это, несомненно, где-то здесь, в наиболее типичном уголке юга страны.

С чашкой чая в руке эту восхитительную панораму обозревает сверху Джорджия Лангтон. Обходительная седовласая женщина пятидесяти четырех лет, она вполне понимает, что кому, как не ей, достаточно состоятельной вдове, быть привилегированным обитателем этого уголка идеальной Англии. Издалека из полей за домом доносится блеяние ее овец. На склоне холма внизу под вечерним ветерком шелестят березы. Так что же она и ее соседи подумали, прослушав речь Джона Мейджора?

«Мы все попадали со смеху. Мы хохотали до коликов».

Почему?

«Потому что все это красивая упаковка. Все это иллюзия. Фермеры в здешней округе могут жить только на субсидии. Знаете, кто платит за то, чтобы все это не умерло? Вы, налогоплательщики. А так как фермерам больше не нужна и половина людей, которые требовались раньше, все сельскохозяйственные рабочие оказались согнаны с земли. Их дома проданы — в своем первозданном виде — за сотни тысяч фунтов. А это значит, что сельским жителям просто не по карману жить здесь. Поэтому приезжают новые люди. Потом они начнут жаловаться на грязь на дорогах, на то, что нет тротуаров и светофоров. И скоро все это станет еще одним пригородом. Вся страна теперь лишь один большой пригород».