Английская лаванда

– Приличия? – Любой предлог для ссоры был М. на руку для логического завершения, жирной чернильной точки. – Ты мне говоришь о приличии? Столько рассуждал я о твоем несносном поведении, консультировался с викарием об этих вольнодумных увлечениях, ради которых ты, ей-богу, рискнешь блестящим будущим, карьерой и…

Клайв повесил трубку.

Следующим утром в солнечных ложах университетского дворика Эрншо снял с мизинца серебряный перстень, подарок Перси на восемнадцатилетие, и выбросил кольцо в урну, полную окурков и канцелярского мусора. Отшумел очередной майский семестр, король-дуб в венке из зеленых листьев взошел на трон бессонной ночью летнего солнцестояния, и круги на полях, булыжники друидов, прекрасные ядовитые растения не удостаивали своей магией двух хилых сморчков из колледжа, неуместно черненных мантиями, придушенных галстуками, мрачнее тучи.

– Колечко-то в чем виновато?

Очередной козерожий приятель, Барроу, тот самый, который на первом курсе жалел, что наследие античных авторов не сгорело тысячелетия назад. Тот самый, кто мог проспать утреннюю молитву и не испытывать ни малейших угрызений совести. Он ластился так услужливо, щедрым угощеньем Клайву намазывал кусок хлеба соленым маслом в студенческой комнатке. Соседям зачастую не нужно было слов, они улавливали настроения друг друга в мимике. В переломный год Барроу, сидя на восьмом ряду в синема, в темноте кинозала попросил об одолжении: никогда не писать о нем. Больше он не просил ничего.

– Пошел он к черту, этот Мередит!

– Пошел он! – согласился Барроу, давно мечтавший о ссоре полуродственных неразлучников. – Ты не можешь перевести все это в иную плоскость?

– В текстовую? Ославить его на весь мир?

– Возможно. Но никогда не пиши по горячим следам, перельешь Офелию через край. Ничего смешного, декан так говорит!

– Перси первым поддержал меня в треклятых творческих начинаниях, а потом слинял… Оставил одного. Я купил ему цепочку для часов и ждал на станции, шастал туда-сюда, как идиот, пока смотритель не прогнал. «Не пришла?» Так он спросил меня, тот смотритель, в своей фуражке. Решил, будто я напрасно прождал возлюбленную… и еще плетись лысыми полями обратно… Зимой! А я ждал. Все поезда!

– Прояви напоследок великодушие, сочувствующую христианскую любовь.

Клайв вздохнул:

– С «сочувствующей христианской» еще сложнее. Но что могу с ним сделать? Пусть живет.

Однокашник ласково погладил черноволосый соседский затылок:

– Это и называется «сочувствующая христианская».

Клайву надо было куда-то себя деть, к виноизлияниям или спорту его не тянуло, и он принялся за художественный перевод стихотворения «Под Сатурном», требование факультетской практики, который с внушительным вступлением и пафосом прилюдно посвятил своему блеклому сокурснику Барроу. Не так важен был текст, как факт посвящения: Клайву есть с кем поговорить.

Он связывался через знакомых с именитыми писателями, занялся публицистикой. Студенческое научное недоверие к прославленным деятелям искусства сменилось грезами влиться в их круг. Клайв раздобыл рукопись запрещенного текста известного романиста, с которым у него совпадало второе имя, и этой меткой судьбы он незримо возвышался над остальными. Всю ночь он копировал текст, прежде чем драгоценный манускрипт пришлось отдать обратно. «Морган!» – роднился он именем с миром гениев. «Клайв!» – и имя собственное находил в герое тайной рукописи. Переписав первую половину повести, студент налился тоскливой, неудовлетворенной смутой, она изворачивалась детской боязнью прослыть беззащитным, уязвимым и молочным, она плыла по небу кораблями разрушенной Эллады и принуждала принять бой с единственным оружием Клайва – словом.

«Он всегда слыл прилежным учеником, филологом-классиком, и от ужасов, коими стращала Библия, его рано или поздно должен был оградить Платон».

Так было сказано про другого Клайва в рукописи достославного тезки, и эта сентенция стала девизом К.

Ему было с кем поговорить. У него в пажах волочился Барроу, трудящийся внештатным корреспондентом газеты за полставки, и был Дуайт Шеймус, знакомый по переписке из Сиди-бу-Саид во французских колониях, у которого можно было остановиться по пути в разрушенный Карфаген. У него был дядя Джордж, элегантно стареющий за игрой в петанк в Тюильри. Был Грег Смолвидж, который скоро начнет обивать пороги издательств, втюхивать им «Мистера Ренегата» и «Смерть Аякса», заявляя, будто Эрншо – «завтра» мировой литературы. На крайний случай у него всегда был Натаниэль Гардинер, пусть и насовсем вычеркнутый, выцветший за годы, напитавшие Клайва интеллектуальными соками, однако теперь уже последнее звено, связующее молодого литератора с нежданно-негаданно канувшей в Лету страной его детства.

Боги мои, я мельче пылинки, думал К., покупая на скупое переводческое жалованье свой первый печатный аппарат, как вымышлять большие просторы?