Английская новелла

В течение трех месяцев он наслаждался свободой. Журналисты нигде не требовались. К тому же имя его не пользовалось известностью. Гордость и излишняя щепетильность не позволяли ему обратиться в Объединенное журнальное издательство за рекомендацией. Он даже не решался объяснить, почему его «вышибли». Не говорить же, что из-за более высоких моральных правил, чем у его товарищей – журналистов. Два месяца Таггарт прожил вполне сносно, но последние две-три недели довели его до нищеты, и всё-таки чем больше он размышлял, тем сильнее чувствовал, что он прав, и тем меньше было желание поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Лояльность по отношению к бывшему шефу, которого он оскорбил своим осуждением, боязнь прослыть глупцом, а главное, опасение, как бы его не обвинили в хвастовстве, заставляли его молчать. Когда его спрашивали, почему он бросил работу в Объединенном журнальном издательстве, он отвечал: «Разногласия по принципиальному вопросу» – и отказывался от дальнейших объяснений. Сложилось общее мнение – Таггарт просто чудит. И хотя никто в Объединенном журнальном издательстве не знал, почему он исчез, Каунтер рассказывал, что тот перед уходом обругал Джорджи Гребс и отказался писать за него статью. Статью написал кто-то другой. Таггарт читал это «произведение» с раздражением. Оно было явно неудачным. Неумелая подделка всё же причиняла боль тому, кто успешно занимался Этим в течение долгого времени, не испытывая угрызений совести. А когда появилась статья за подписью сэра Кейна, которую он, конечно, не писал, Таггарт вслух выругался. Она была так же похожа на статью, которую он написал бы за сэра К. Кейна, как его собственные стоптанные башмаки на изящные туфли шефа, чуть ли не каждый день разные. Таггарт с тяжелым чувством прочитывал передовые статьи бывшего шефа, останавливаясь на многочисленных стилистических погрешностях, которыми снабжал их новый… а впрочем, какое ему дело, кто теперь за него писал. Когда Таггарт читал «Маяк», на его открытом, розовощеком, обычно оживленном лице появлялось горькое выражение и он принимался теребить свои жесткие непослушные волосы. Таггарт обладал твердым характером и ни разу не назвал себя дураком за все неприятности, которые ему пришлось испытать, хотя день ото дня в нем росла уверенность, что бунтовал он напрасно.

Таггарт задумчиво сидел, прислонившись к изгороди и слушая пение птиц. Странные существа – люди! Чертовски легковерны и доверчивы! А разве он сам был другой все эти годы? Сила ярлыка – вот что поражало его сейчас. Стоит прилепить ярлык приличия, и всё будет прилично! Да!… А всё же лимон останется кислым, как его ни назови. Совесть!… Вот в чем дело!

Сомерсет Моэм

(новелла, перевод И. Гуровой)

Скоро время ложиться, а завтра, когда они проснутся, уже будет видна земля. Доктор Макфейл закурил трубку и, опираясь на поручни, стал искать среди созвездий Южный Крест. После двух лет на фронте[13] и раны, которая заживала дольше, чем следовало бы, он был рад поселиться на год в Тихой Апии, и путешествие уже принесло ему заметную пользу. Так как на следующее утро некоторым пассажирам предстояло сойти в Паго-Паго[14], вечером на корабле были устроены танцы, и в ушах у доктора все еще отдавались резкие звуки пианолы[15]. Теперь, наконец, на палубе воцарилось спокойствие. Неподалеку он увидел свою жену, занятую разговором с Дэвидсонами, и неторопливо направился к ее шезлонгу. Когда он сел под фонарем и снял шляпу, оказалось, что у него огненно-рыжие волосы, плешь на макушке и обычная для рыжих людей красноватая веснушчатая кожа. Это был человек лет сорока, худой, узколицый, аккуратный и немного педант. Он говорил с шотландским акцентом, всегда негромко и спокойно.

Между Макфейлами и Дэвидсонами — супругами-миссионерами[16] — завязалась пароходная дружба, возникающая не из-за близости взглядов и вкусов, а благодаря неизбежно частым встречам. Больше всего их объединяла неприязнь, которую все четверо испытывали к пассажирам, проводившим дни и ночи в курительном салоне за покером, бриджем и вином. Миссис Макфейл немножко гордилась тем, что они с мужем были единственными людьми на борту, которых Дэвидсоны не сторонились, и даже сам доктор, человек застенчивый, но отнюдь не глупый, в глубине души чувствовал себя польщенным. И только потому, что у него был критический склад ума, он позволил себе поворчать, когда они в этот вечер ушли в свою каюту.

— Миссис Дэвидсон говорила мне, что не знает, как бы они выдержали эту поездку, если бы не мы, — сказала миссис Макфейл, осторожно выпутывая из волос накладку. — Она сказала, что, кроме нас, им просто не с кем было бы здесь познакомиться.

— По-моему, миссионер — не такая уж важная птица, чтобы чваниться.

— Это не чванство. Я очень хорошо ее понимаю. Дэвидсонам не подходит грубое общество курительного салона.

— Основатель их религии не был так разборчив, — со смешком заметил доктор.