Английская новелла

На этот раз он разгневался не на шутку, как и подобает настоящему мужчине. Она, со своей стороны, проявила необычайную настойчивость, и Рэндолф испугался, что, воспользовавшись его отсутствием, она поступит по-своему. Исполненный гнева и презрения к ее низменным вкусам, он решил во что бы то ни стало добиться повиновения; для этого он привел мать к алтарю, который он устроил у себя в спальне, и заставил ее, преклонив колена, поклясться перед распятием, что она не обвенчается с Сэмюэлем Гобсоном без его согласия.

– Это мой долг перед отцом, – сказал он.

Бедная женщина поклялась, надеясь, что он смягчится, когда станет пастором и полностью уйдет в церковные дела. Но надежды ее не сбылись. К этому времени воспитание окончательно подавило в нем все человеческие чувства, и, хотя никому на свете не стало бы хуже, если бы его мать наконец обрела долгожданную идиллию с верным своим фруктовщиком, он проявил несокрушимое упорство.

Между тем ее хромота всё усиливалась, и она почти не выходила из своего дома в южном предместье, где сердце ее, казалось, иссыхало от жажды.

– Почему мне нельзя сказать Сэму, что я согласна выйти за него? Почему? – жалобно шептала она, когда поблизости никого не было.

Однажды, года четыре спустя после этих событий, в дверях крупнейшей фруктовой лавки Олдбрикема стоял мужчина средних лет. Это был сам хозяин, но в тот день вместо обычной рабочей одежды он облачился в строгий черный костюм. Окна лавки были полуприкрыты ставнями. Со стороны вокзала медленно приближалась погребальная процессия, она миновала лавку и потянулась к селению Геймид. Пока экипажи проезжали мимо, владелец лавки стоял у дверей со шляпой в руке; глаза его были полны слез. А из окна траурной кареты на него смотрел мрачный как туча, молодой, гладко выбритый священник в наглухо застегнутом сюртуке.

Артур Моррисон

(новелла, перевод И. Комаровой)

Прежде этот дом считался «приличным». Некогда в Ист-Энде процветала торговля, а владельцы канатных мастерских и поставщики судового оборудования не считали зазорным селиться в той же части города, где находились их мастерские; и в те времена здесь жил один из таких предпринимателей. Это было массивное здание, добротное и уродливое; теперь стены его покрывала копоть и облупившаяся краска, а окна пестрели трещинами и заплатами. Парадная дверь с утра до вечера бывала открыта настежь, и женская половина населения восседала на крыльце, рассуждая о болезнях, смертях и о том, как всё дорожает; и предательские дыры зияли кое-где под толстым ковром грязи на лестнице и лестничных площадках. Известно, что, если в доме проживает восемь семейств, никто не станет покупать половик; улица же принадлежала к числу тех, на которых никогда не просыхает грязь. И запахи в доме были самые разнообразные – не было только приятных (пахло, например, жареной рыбой); но всё-таки этот дом никак нельзя было назвать трущобой. Худая женщина с закатанными до локтей рукавами, поднимаясь наверх, задержалась на площадке второго этажа и прислушалась. Дверь отворилась, и на лестницу хлынула волна горячего, спертого воздуха – воздуха из душной комнаты больного. Сгорбленная, подслеповатая старуха показалась на пороге и остановилась, придерживая дверь рукою.

– Ну как, миссис Кертис, не полегчало ему? – обратилась к ней соседка, указывая на комнату.

Старуха покачала головой и плотнее прикрыла дверь. Челюсти ее резко задвигались под увядшей кожей.

– Ему не полегчает, покуда не отойдет. – И после небольшой паузы добавила: – Он уж отходит.

– Что же доктор-то говорит?

– Господь с вами, много они знают, доктора эти! – возразила миссис Кертис, сопровождая свои слова каким-то странным звуком, напоминавшим хихиканье. – Насмотрелась я их на своем веку. Мальчик вот-вот отойдет, уж я-то вижу. И потом, – она снова потянула ручку двери и зашептала: – за ним уже приходили. – Она опять закивала головой. – Стукнули три раза. Тук, тук, тук – прямо в изголовье; а уж я знаю, что это такое!

Соседка подняла брови и понимающе кивнула.

– Известное дело, – сказала она, – все там будем, днем раньше, днем позже… А бывает, что и обрадуешься смерти-то.

Некоторое время обе женщины, стоя друг против друга, смотрели куда-то в пространство; старуха всё кивала головой и кряхтела. Потом соседка возобновила разговор:

– Хороший сын он был, верно?

– Верно, верно, по мне куда лучше! – отозвалась старуха слегка ворчливым тоном. – Уж я постараюсь похоронить его, как положено, хоть после этого мне только и останется, что в богадельню идти. Да, постараюсь уж, с божьей помощью! – закончила она в раздумье, подперев подбородок рукою и вглядываясь в темноту лестницы.