Английский пациент

– А сейчас – «Объятие Босфора» Ну, кто со мной будет танцевать? Ты, Бoрнхардт? Или ты, Хетертон?

Никто не хотел танцевать с ним

Тогда Алмаши повернулся к молодой жене Джеффри Клифтона, которая бросала на него гневные взгляды, и кивком подозвал ее. Она вышла вперед, и он резким рывком приник к ее телу, его кадык улегся на ее обнаженное левое плечо, возвышавшееся над блестками ее платья, словно отрог плато Джебель-Увейнат над прокаленными солнцем песками. Безумное танго продолжалось до тех пор, пока один из них не сбился с такта. Еще не остыв от гнева, она отказалась признать его победителем и дать ему возможность проводить ее к столу. Она просто пристально посмотрела на него, когда он откинул голову назад, и это был не торжествующий, а атакующий взгляд. Тогда он что-то забормотал, наклоняя лицо вниз, вероятнo, слова из песни «Жимолость».

В перерывах между экспедициями Алмаши в Каире никто не видел. Казалось, он куда-то уехал или был очень занят. Днем он работал в каирских музеях, а ночами таскался по барам. Терялся в другом мире Египта. Сюда они все собрались только ради Мэдокса.

Но сейчас Алмаши танцевал с Кэтрин Клифтон. Ее стройное тело задевало растения, которые были поставлены в ряд. Он кружился с ней, поднимал ее, а потом упал. Клифтон сидел на месте, почти не взглядывая на них. Алмаши полежал поперек ее тела, затем переключился на медленные неловкие попытки поднять даму, встряхивая головой и откидывая с глаз собственные белокурые волосы, стоя на коленях в дальнем углу зала. Когда-то он был учтивым мужчиной.

Случилось это за полночь. Гостям было не до смеха, за исключением некоторых местных завсегдатаев, которые привыкли к разным выходкам европейцев из пустыни. Там были женщины с длинными серьгами в ушах, которые серебряными струями стекали на шею и могли больно ударить партнера по лицу во время танца, женщины в блестках, маленьких металлических капельках, которые нагревались от жары в баре. В прошлом Алмаши был частью этой ночной жизни. По вечерам он танцевал с ними, прижимая их к себе и принимая на себя всю тяжесть их тела. Да, сейчас им было забавно, и они смеялись, увидев его живот в расстегнувшейся рубашке, но им не нравилось, когда он наваливался на их плечи, останавливаясь во время танца, иногда падая на пол.

В такие вечера было важно вписаться в эту атмосферу, когда человеческие созвездия кружились и скользили вокруг тебя Не требовалось никаких мыслей и преднамеренности действий.

Позже, в пустыне между оазисами Дахла и Куфра, воспоминания обрушились на него, словно он читал данные полевого журнала. Тогда он вспомнит взвизгивание, похожее на короткий лай. Он посмотрел на пол в поисках собаки и понял, рассматривая сейчас движущуюся в прозрачном масле стрелку компаса: это, должно быть, вскрикнула женщина, которой он наступил на ногу. Сейчас, в пределах видимости оазиса, он мог гордиться своим танцем, от радости размахивая руками и подбрасывая часы в воздух.

* * *

Холодные ночи в пустыне. Он выдергивал воспоминания о каждой, словно нить из клубка ночей, и смаковал ее вкус. Так было во нремя первых двух суток его перехода, когда он находился в забытом районе между городом и плато.

Прошло шесть дней, и он не думал о Каире, о музыке, об улицах, о женщинах; к тому времени он уже перенесся в древность и приспособился к дыханию глубокой воды. Его единственной связью с миром городов был Геродот, его путеводитель, древний и современный, насыщенный сведениями, требующими проверки. Когда он обнаруживал правду в том, что казалось ложью, он доставал свою бутылочку с клеем и вклеивал карту или вырезку из газеты, ибо на чистой странице книги делал наброски мужчин в юбках и неизвестных животных рядом с ними. Древние обитатели оазисов обычно не изображали крупный рогатый скот, хотя Геродот утверждал обратное. Они обожествляли беременную богиню, и на наскальных рисунках можно было увидеть, главным образом, беременных женщин.

За две недели он ни разу даже не подумал о городе. Он как будто двигался под топкой полоской тумана, над чернильными линиями карты – этой чистой зоны между землей и схемой, между расстояниями и легендой, между природой и рассказчиком. Сэндфорд назвал это «геоморфологией». Места, которые мы выбираем, где мы чувствуем себя самими собой и не осознаем происхождения. Здесь, не считая солнечного компаса, одометра, измеряющего пройденное расстояние, и книги, он был совершенно один. Он знал, что такое мираж, что такое фата-моргана, ибо сам выбрал это для себя.

* * *

Он просыпается и обнаруживает, что Хана обмывает его. На уровне ее талии – плоскость столика. Девушка наклоняется, руками набрызгивая воду из фарфоровой чаши ему на грудь. Заканчивая, она проводит несколько раз мокрой рукой по своим волосам, отчего они становятся влажными и темными. Она поднимает голову, видит, что он проснулся, и улыбается.

Снова открыв глаза, он видит живого Мэдокса, который выглядит нервным, усталым и делаeт себе инъекцию морфия двумя руками, потому что на его обеих кистях нет больших пальцев.

«Как ему это удается?» – думает он.