Аня

Вот и все! Аня разогнула спину. Осталось только сбегать к контейнерам, вынести мешки с мусором. Хорошо, что уже лето. Выскочила — и порядок. Ничего страшного. «Глаза боятся — а руки делают», — вспомнила любимую мамину поговорку. И ничуть не жалела, что решила совместить приятное с полезным: двухнедельную практику и работу. Ее с большим удовольствием оформили на полставки санитаркой, вечно их не хватает. К тому же нашлась уважительная причина поменьше быть дома, где хрупкое спокойствие в любую минуту могло по самой непредвиденной причине превратиться в грандиозный скандал, бушующий так долго, что никто не мог вспомнить, с чего все началось.

Вот и вчера невинные сборы на дачу, традиционные по выходным, запустили цепную реакцию со слезами, хлопаньем дверьми, взаимными упреками и обвинениями. И все из-за невозмутимого глухого сопротивления Петра. Он никогда напрямую не отлынивал, но всячески тянул время, безмятежно лежа на диване перед телевизором. Маму это доводило до злых слез и красных пятен, дрожащих на груди и шее. Она срывалась в крик, требуя немедленного подчинения.

Петр насилия в любом виде, даже самом мирном, не терпел и, сохраняя спокойствие, обычно упрямо гнул свою линию. А вчера его угораздило насмешливо запеть: «Пусть рвутся тол, и динамит, и аммонал — я эту дачу в телевизоре видал!» И понеслось. Мама кричала, что это хамство! Хамство, и ничего более! И пусть эта картошка сгниет на этой проклятой даче без окучивания! А Петр спокойненько так возразил — какая разница, в каком виде она сгниет: окученная или неокученная. И в результате досталось рикошетом Ане, как всегда. Сумасшедший дом! Уж лучше в больнице спрятаться, хотя травматологическое отделение — далеко не санаторий.

Она переоделась в сестринской, для надежности укрывшись за отворенной дверцей платяного шкафа: в любой момент мог заглянуть кто-нибудь из больных. Надев туго накрахмаленный и тщательно выглаженный дома белый халат взамен застиранного казенного, предназначенного для уборки, и спрятав волосы под шапочку, она превратилась из санитарки в студентку-практикантку. Пора: уже восемь утра.

Лариска, как всегда, опаздывала. Интересно, какую легенду она приготовила на этот раз?

— Привет! Чуть не опоздала! Представляешь, машина водой из лужи окатила! Пришлось возвращаться. Меня еще не искали?

— Никто тебя не искал. Старшей больше делать нечего, только тебя разыскивать.

— Порядок! Солнышко, дай дневник списать, а? Я за четверг-пятницу ничего не писала и уже забыла, что мы делали!

— Мы-то делали. А вот что вы делали, известно: шуры-муры разводили с Рябовым из первой палаты.

— С чего ты взяла? — Лариска захлопала намазанными ресничками. — Он мне просто помогал салфетки резать.

— Да видела я, какие салфетки он у тебя на коленках резал! Не надейся — замуж не позовет. Видали мы таких!

— Еще чего не хватало! — возмутилась Лариска. — Замуж за Рябова! И не подумаю! Я вообще на всякий случай практику отбуду, а потом снова в институт поеду. Может, в этот раз повезет?

— Конечно, повезет, — успокоила Аня. — Зря, что ли, анатомию целый год зубрила?

— Ой, боюсь, снова провалюсь, — затянула Лариска свою обычную песню, прихорашиваясь перед зеркалом и подвивая пальцами тугие каштановые кольца, выбивающиеся из-под крошечного колпачка. Волос он не прятал, как положено, а сидел на макушке экзотической вышитой бабочкой.

— Распустила Дуня косы, а за нею все матросы!

— Ну и пусть! — не согласилась Лариска. — Я не собираюсь в монашки записываться. А насчет матросов — у самой рыльце в пушку. Вася-Василек на тебя глаз положил.

— С чего ты взяла? Мы с ним просто друзья.

Лариска насмешливо сверкнула карими глазищами, но развеять неведение подруги не успела.

— Девочки! Больных умывать! — пропела постовая сестра, заглянув в приоткрытую дверь.

— Уже идем, — отозвалась Аня.

Девушки, прихватив таз и чайник с теплой водой, отправились по палатам помогать умываться лежачим. Те, кто могли самостоятельно передвигаться, уже потянулись в туалетные комнаты. Лариска с видом оскорбленной добродетели скупо лила вялую струю на подставленные руки, а Аня бегала, выливала грязную воду. В женских палатах надо было еще и судна вынести, не дожидаясь, пока Лариска, зажав нос, возвестит, что ее опять тошнит. В мужских, к счастью, ходячие больные сами выносили эмалированные посудины и стеклянные утки за своими товарищами, стеснявшимися молоденьких практиканток.

В третьей палате лежал Вася, молодой моряк с рыболовного сейнера, на правах старожила занявший койку в дальнем уютном углу. Самыми плохими считались те, что стояли у входной двери.