Аня и другие рассказы

— В чем дело, папа, скажи, скажи мне, — умоляла Аня, ловя холодные руки отца.

— Аня, я погиб, единственный выход для меня — самоубийство… я… я… оставлю вам опозоренное имя, но это скорее забудется, чем… позор… тюрьма… Нет, нет, лучше смерть! Я сделал преступление, Аня, и я сам казню себя…

— Папа, но, может быть, можно тебя спасти? — вся дрожа, спрашивала Аня.

— Спасти меня может только чудо… мне дана отсрочка на три дня… в эти три дня мне нужно достать двадцать тысяч, но я вряд ли их достану — я сильно пошатнул мой кредит… а эти векселя…

— Но, папа, неужели это так ужасно? Ну, у нас возьмут обстановку, если даже тебя исключат из сословия, чего я не думаю… Мы переедем в маленькую квартиру… Кроме Кати и Лизы, мы все взрослые — можем работать, да и ты…

— Аня, не то… не то… — застонал он, опуская голову на плечо дочери.

Они молчат минуту, другую, наконец он поднимает голову:

— Еще несколько дней отсрочки… Я буду искать, но… у меня нет надежды…

— Я ничего не понимаю, папа; отчего же мой план — все ликвидировать и отдать часть кредиторам — не устроит нас на первое время… ведь выданный и не уплаченный вовремя вексель еще не преступление?

— Эти векселя… они… они… фальшивые!

Аня отшатывается от отца, а он мучительно рыдает, уронив голову на стол.

— Папа, как ты мог… — с ужасом шепчет Аня. Роман Филиппович начинает нервно и сбивчиво рассказывать ей, прерывая свою исповедь рыданиями, как он истратил деньги клиентов, не все… часть… хотел пополнить… начал играть, надеясь выиграть… проиграл больше… все… необходимо было отдать в один день… да еще у него были другие расходы… на то, что казалось ему самым дорогим… самым важным… и он достал эти деньги у человека, который потребовал его душу, его честь!

Он сам не знает, как он решился на это! Он поставил чужое имя, даже не подделывая подпись, он написал своим почерком это чужое имя. Он так был уверен, что за процесс Арнольдсона он получит двадцать пять тысяч, но его преследует несчастье. Арнольдсон умер, дело отложено, и вот…

Пока он говорил, в голове Ани все прыгало, мешалось… зубы ее стучали от нервной дрожи, и это отдавалось в голове.

Минутами она словно забывалась и думала о другом, о пустяках, и даже с удивлением замечала, что сидит на Полу в кабинете: она как стояла на коленях, так и осталась у ног отца.

«Что будет, что будет с мамой, думает она, опять начиная дрожать, — мама все время болеет… доктор опасается за сердце. А брат? Что ему придется перенести! А сестры… Не ваш ли отец «тот Травич?»

О, если бы все это обрушилось на нее одну, она бы стерпела, но все они… Господи, что будет?

— Папа, — робко спрашивает она, — а этого человека нельзя упросить отсрочить до окончания процесса Арнольдсона?

— Нет… это личная месть… этот человек давно ждал отомстить мне чем-нибудь… Он купил эти векселя у Петрова, который мне давал под них деньги, чуть не вдвое дороже…

— Он тебе мстит, отец? Но за что же?

— Ах… лет десять-двенадцать тому назад я засадил в тюрьму скверного мальчишку за кражу трех тысяч рублей у моей доверительницы… Он был несовершеннолетним, и наказание было пустячное… Он разыгрывал тогда какую-то жертву…

— Папа, но, может быть…

— Аня! Аня! Если бы ты согласилась пойти попросить его! Он всегда не сводил с тебя глаз в театрах, — помнишь, я показывал тебе его?

— Не заметила, папа.

— Может быть, хорошенькой женщине он не откажет… захочется порисоваться… может быть, он сжалится… ведь я прошу только месяц отсрочки… процесс Арнольдсона и…

— Я пойду, папа, конечно пойду, — говорит Аня, — пойду завтра же, напиши мне адрес.

— Девочка, как мне благодарить тебя!

— За что же, папа?

— Ты соглашаешься просить, унижаться, — ты, такая гордая…

— Я горда, папа, но не глупо горда. Для себя я бы никогда никого бы не попросила, но… за тебя… за всех! Да я на колени встану, руку ему поцелую, если нужно… Это пустяки… моя гордость тут не страдает, — говорит Аня сквозь слезы, — напротив, чем больше он будет ломаться, тем более я буду горда сознанием, что я переломила себя и спасла вас всех. Да, я горда, я очень горда, но не так «пусто и глупо» горда, папочка, — лепечет Аня, не то смеясь, не то плача и гладя руку отца.

— Аня, я боюсь другого… он нахал… а вдруг он станет ухаживать… обнимет…

Аня вдруг вспыхивает, поднимается с ковра и, смотря в сторону, говорит надменно:

— Я надеюсь, папа, что я сумею себя держать так, что этому господину не придет в голову оскорблять меня.

Аня на другой же день отправилась к Григорьеву.

— От г-на Травича? Скажи, что я занят и не могу принять, — слышит Аня из кабинета, куда ушел слуга докладывать о ней.

— Ты говоришь дама? Дочка? Проси.

Дверь отворяется, и вслед за слугой на пороге появился стройный худощавый брюнет.

— Войдите, сударыня, — почтительно пропустил он Аню в кабинет.

— Я пришла к вам по делу, — начала она слегка дрожащим голосом, опускаясь на стул, подвинутый ей хозяином.

— Я вас встречал много раз в театрах, в концертах с вашим папашей и, представьте, всегда принимал вас за супругу Романа Филипповича.